Да здравствует весь мир ! (О Льве Толстом)
Шрифт:
Он вспомнил то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика"...
В мирной, повседневной жизни Долохов задыхается, как ястреб задыхался бы в курятнике. Он обыгрывает в карты Николая Ростова. "Из-за улыбки Долохова Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневною жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким-нибудь странным, большею частью жестоким, поступком выходить из нее".
Хищный и сильный, он ярко живет только среди борьбы и опасностей. И нет положения, в
"- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут...
– сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму".
В двенадцатом году Долохов, уж опять разжалованный в солдаты, стоит перед Кутузовым.
"- Если вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне... Может быть, я пригожусь вашей светлости".
При отступлении французов Долохов - начальник партизанского отряда. С холодною отвагою он, переодевшись, пробирается в самый центр французского лагеря - и с холодным равнодушием расстреливает пленных, смеясь над сентиментальностью Денисова.
"- Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают, - меня и тебя с твоим рыцарством, все равно, на осинку".
И, конечно, под самою осинкою он стоял бы с теми же гордыми, грозными глазами, какими смотрит пойманный ястреб.
Образцами для Долохова Толстому послужили партизан Фигнер и известный "американец" Федор Толстой. Это тот самый Федор Толстой, про которого Грибоедов писал:
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку не чист.
Это про него писал и Пушкин:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он - и т. д.
Толстой этот был дальний родственник Льва Толстого, в раннем детстве Льву Николаевичу случилось его видеть. И в старости, когда так сильна в Льве Толстом исключительно-моральная оценка жизни, вот как вспоминает он о человеке, только презрение вызывавшем в Грибоедове и Пушкине: "Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека"...
Борьба и связанные с нею опасности высоко поднимают для Толстого темп жизни, делают жизнь еще более яркой, глубокой и радостной. Начинается бой. "Началось! Вот оно! Страшно и весело!
– говорило лицо каждого солдата и офицера".
Гусары стоят у моста, на горе показываются французы.
"Ясно чувствовалась та строгая, грозная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельских войска. Один шаг за эту черту и неизвестность, страдания и смерть. И что там? Кто там? Никто не знает, и хочется знать, и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее... А сам силен, здоров, весел и раздражен, и окружен такими же здоровыми и раздраженно-оживленными людьми. Чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему, происходящему в эти минуты".
В "Севастопольских рассказах" Толстой описывает солдат на знаменитом четвертом бастионе. "Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей... Здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны проложили следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства".
Как видим, даже злоба - и та, вопреки Толстому-проповеднику, способна преисполнить человека достоинством, высокою мыслью и чувством.
Левин вполне прав, когда в стремлении своего брата Кознышева к общественной деятельности видит недостаток силы жизни, - "того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного". Но как раз в семидесятых годах, а эту именно эпоху и рисует "Анна Каренина", - русская жизнь дала редкие по чистоте и яркости типы людей, которых к общественной деятельности и борьбе вела поразительная по своей огромности сила жизни.
И все-таки, когда Толстому приходится касаться этой области, то и здесь первоисточник подвижнической деятельности он усматривает не в императивах долга, не в стремлении к добру, а в той же силе жизни. "Узнав революционеров ближе, Нехлюдов убедился, что это не были сплошные злодеи, как их представляли себе одни, и не были сплошные герои, какими считали их другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные, и средние люди... Большинство было привлечено к революции знакомым Нехлюдову по военному времени желанием опасности, риска, наслаждением игры своею жизнью, - чувствами свойственными самой обыкновенной энергической молодежи".
Во время московской переписи Толстой наблюдает студентов-счетчиков. "Как детям в веселом духе хочется хохотать, они не умеют придумать, чему бы хохотать, и хохочут без всякого предлога, потому что им весело, так эта милая молодежь жертвует собой. Она еще не успела придумать, за что бы им жертвовать собой, а жертвует своим вниманием, трудом, жизнью за тем, чтобы записать карточку, из которой еще выйдет или не выйдет что-нибудь". И странное впечатление производит то, что Толстой пишет дальше. "Что же бы было, - спрашивает он, - если бы было такое дело, которое того стоило? Есть и было, и всегда будет это дело Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые воздвигли люди между собой для того, чтобы веселье богача не нарушалось дикими воплями оскотинившихся людей и стонами беспомощного голода, холода и болезней".
Но ведь эта "милая молодежь" занимается не только записыванием карточек. Она в действительности делала и делает то дело, о котором говорит Толстой, - и делает именно так, "как детям в веселом духе хочется хохотать". И не только "милая молодежь".
V
МЕРТВЕЦЫ
В произведениях своих Толстой выводит немало людей, к которым он относится с решительным, нескрываемым отрицанием. Но опять-таки и здесь меньше всего отрицание это определяется специально моральным содержанием данных лиц. Уж, конечно, самоотверженная Варенька вкладывает в жизнь больше "смысла добра", чем пьяница, вор и убийца дядя Ерошка; и, конечно, смешно в нравственном отношении даже сравнивать благородного общественного деятеля Кознышева с забубенным Стивою Облонским. И однако ясно, что не к этим деятелям "добра" лежит душа художника. С отсутствием "добра" Толстой еще может помириться. Но чего он совершенно не выносит, что вызывает в нем тоску, отвращение, почти ужас, это - отсутствие все той же жизни, все той же силы жизни. Ему душно, мертвая тяжесть наваливается на его душу, когда он чувствует в людях отсутствие этого трепета жизни. Надутые, замороженные англичане за Люцернским табльдотом. "Мне все кажется, что я виноват в чем-нибудь, что я наказан, как в детстве, когда за шалость меня сажали на стул и иронически говорили: "отдохни, мой любезный!" в то время, как в жилках бьется молодая кровь, и в другой комнате слышны веселые крики братьев. Я прежде старался взбунтоваться против этого чувства задавленности, но тщетно: все эти мертвые лица имеют на меня неотразимое влияние, и я становлюсь таким же мертвым".