Шрифт:
Гипнолог
«С этим уже все понятно. Сначала кажется, что это такое что-то, запредельное, важное. Потом у тебя первый раз просят деньги на аборт. Или бросают. Потом какой-нибудь доктор папилломы выжигает. Пару раз поссышь с кровью, посветишь мошонкой перед усатым евреем. И все это уже становится не так интересно. Вообще весь этот секс, это по сути такая, раздутая тема.» Рыжеволосый мужчина с неприлично большим носом и своей вечно перекошенной на бок улыбкой с довольным видом объяснялся в баре. Ему эта мысль тогда так понравилась. Обсуждали любовь, и рядом были ребята помоложе, перед ними было особенно приятно так говорить. «Секс по сути такая нелепая штука – два человека пыхтят чтобы получить удовольствие, а потом пытаются вместе жить, чтобы регулярно это повторять. А само действо в общем-то нелепое.» Он махнул хвостом креветки и улыбаясь следил за реакцией собеседника. То был не близкий ему человек, просто знакомый из компании, который в ответ только повесил брови на лоб и едва заметно кивал, соглашался, но возможно не искренне. А этому уже не молодому мужчине так понравилась его собственная мысль, что он даже поделился ею со своей супругой. Правда в более мягком исполнении. Двадцать
Когда он с ее помощью стал управляющим крупнейшего рекламного агентства, в его глазах заблестели витрины, в руках зашипело шампанское и вода убаюкивающе билась о бортики судов. Когда они стали жить вместе, у него прошла клаустрофобия и каюты круизных лайнеров его не пугали. Они даже купили себе небольшую яхту, довольно скромную по меркам ее семьи. Впрочем, она почти всегда стояла и только требовала содержания.
Хозяек и нянечек она всегда выбирала сама, не слишком привлекательных, желательно постарше. Но непременно русских. Это была ее прихоть. Когда он отказывал ей в деньгах, она говорила: «Лёня, куда ты их откладываешь? На золотые гробы?» Ему нравилась ее тяга к растратам, эта тяга не ослабевала с годами, не старела вместе с ней. И отчасти благодаря этому он все еще находил ее привлекательной. Особенно ему нравилось, когда она заколкой собирала волосы в шишечку на макушке. Ее голая шея была сигналом. Стоп-слово было «Брянск-север», и до него непременно надо было доводить. Она отметила про себя что не произносила его очень давно. На их свадьбе он играл на аккордеоне. В репертуаре шансон капиталистической франции – выучился в институте, чтобы красоваться перед девочками. Одна клюнула. Этим утром аспирин шипел в ее стакане. Пуговица наконец-то проскользнула в непослушную петельку. Она отпила и попросила застегнуть блузку. И когда он принялся перебирать пуговицы у нее за спиной, она спросила: «У тебя сегодня встречи?»
Чтобы убедительно соврать своей жене, надо задействовать не только голос, но и мимику, даже если она вас не видит. Леонид Андреевич давно это заметил. А как об этом сказать по правде? Бывают необратимые вещи. Бывает смотришь в чистое длинное окно от пола до потолка, когда ты на высоте метров тридцать хотя бы и вокруг ничего не мешает обзору, и всё. Этот пустой звенящий простор становится невыносимым. От васильковой глубины неба уходит земля, путается ум. И хочется закрыться от окон тяжелыми шторами. И тогда придется сидеть в кабинете днем в темноте при свете ламп. Секретарша тогда очень удивилась и даже забеспокоилась, стала суетливо открывать шторы, извиняться (подумала что запамятовала открыть их с утра), но он остановил ее. «Оставьте, оставьте. Что-то голова сегодня болит» – пробурчал он под нос коснувшись нахмуренного лба кончиками пальцев. И оставшись один в полумраке кабинета при одной настольной лампе с ужасом задумался. Кажется это началось, когда они ездили на родительский день на кладбище. Тропа от трассы шла через огромное густое поле, сильный ветер раскидывал по траве тяжелые волны. Он тогда не подал виду, но внутри бушевала паника. Он держал ее невидимыми руками как тяжелый черный шар у себя под ребрами, а вокруг выла пустота. Хотелось бежать, но он изо всех сил держал этот шар и незаметно пронес его через всё поле, туда и обратно. На кладбище лица с гравировок будто потешались над ним, болезным: победить клаустрофобию, чтобы потом заболеть агорафобией – какая ирония! Выходит, мучениям нет конца. Как и всем этим психологам и их болтовне, которая помогает не лучше валидола или крепкой попойки в приятной компании. А недавно он как нельзя кстати на одной такой шумихе услышал, что уже многие его друзья ходили к одному человеку. Никто толком не объяснял что он делает, говорили только, что очень помогает. А потом громко хохотали. Было любопытно, и как раз был повод сходить. Гипнотизер работал на Воздвиженке, в бизнес-центре класса А.
– Гипнолог, – поправил он Леонида Андреевича, когда тот раздевался в кабинете, и как будто оправдываясь, рассказывал, что пришел по совету друзей. За спиной доктора маячила большая тень, сломанная контуром потолка. – Гипнотизер это газетный – Гипнолог, – поправил он Леонида Андреевича, когда тот раздевался в кабинете, и как будто оправдываясь, рассказывал, что пришел по совету друзей. За спиной доктора маячила большая тень, сломанная контуром потолка. – Гипнотизер это газетный шарлатан. А мы занимаемся гипнотерапией, – добавил он с важным видом.
Долговязый мужчина встал из-за стола, придерживая болтающийся пиджак одной рукой. У него была плоская лысина, острый нос, закрученные уши, и добродушная улыбка. Один его глаз был немного прищурен, как будто спал. Они потянули друг другу руки, Леонид Андреевич даже не успел осмотреться. Только сказал «здравствуйте», но внезапно рукопожатия не произошло. Вместо этого гипнолог взял его кисть мягко, как игрушку, большой палец едва надавил в центр ладони и плавно поднял ее вверх. Леонид Андреевич не сопротивлялся, он оцепенел от неожиданности и просто смотрел, что произойдет дальше. Секунда, две, и легкие касания уже парализовали его, казалось эти касания нашептывали ему чарующую колыбельную.
– Сейчас внимание. Смотри на свою ладонь, – рука развернулась ладонью вверх, и лежала в воздухе перед ним как бледное блюдце. – Посмотри на линии на ней. Обрати внимание на цвета. На неровности. На игру света на неровностях. И обрати внимание какие чувства появляются в твоей руке, – голос доктора вдруг провалился в тембре, как будто сообщал теперь что-то очень интимное, даже тайное. И от этой тайны теперь уже нельзя было отказаться. Им незаметно овладело такое сладкое оцепенение, что прервать его было бы преступлением. – Теперь можно прислушиваться к твоим ощущениям с закрытыми глазами. Закрой глаза, прислушивайся к ощущениям в руке. Хорошо. Сейчас я отпускаю руку, но рука застыла. Ты пытаешься пошевелить пальцами, но пальцы не шевелятся. Рука застыла, и ты чувствуешь в ней жар, жгучий жар, теперь напряжение. Все напряжение, со всего тела, собирается в руке. Рука твердая как сталь, все напряжение в руке, рука неподвижна. А сейчас я прикоснусь к твоему затылку
Пространство психики Леонида Андреевича заполнила какая-то белиберда. В голове началась сущая канитель – откуда-то взялись тройки лошадей, которые выходили друг из друга с гоготом, и лошадей было то три, то шесть, то девять; выстрелы салютов глушили их утробный гогот, а потом взрывы эти оборачивались в шепот, а потом непостижимым образом в невозмутимую тишину зеркальной воды. Но тишина эта хоть и казалась вечностью, на самом деле длилась лишь мгновение, и снова разрывалась в клочья снарядом средневековой пушки. Метал от давления разрывался будто ткань, и рассыпался бесформенной ватой опилок под ноги лагерным доходягам. Они смотрели на свет в окне камеры, который заливал все поля, все леса, всю Землю, и освещал путь кораблям, на палубах которых стояли генералы, подтянутые, с блестящими пуговицами на манжетах, которые управляли экспедициями, разыскивающими волшебных русалок из старой сказки, и слушая потом их песни, смотрели на большие цветные карты, смотрели на компасы, а компасы вертелись как лопасти средневековых мельниц и завораживали взгляд, увлекая за собой в центр чего то важного, самого сокровенного. Так от напора смыслов все эти картинки смешались в серый туман, как бывает когда мешаешь акварель и пестрая жижа мазок за мазком обесцвечивается до серой кляксы.
Всё это было похоже на тревожный сон в похмельный полдень, когда от жары задремал на садовом кресле, прикрыв лицо соломенной шляпой. Запомнить эту толчею всего на свете разумеется нельзя. В качестве осадка осталось в памяти только любопытное школьное воспоминание. В котором он смотрел как солнечный свет падал на школьные парты через дрожащую на ветру белоснежную тюль. Манжеты слегка сдавливали запястья, комната и предметы вокруг были большими, больше, чем обычно. Почти все ребята смотрели на доску, и он тоже отвлекся от света в окне и стал смотреть и внимательно слушать учителя. Ему надо было узнавать букву А. Отличать А от Л и Н от И. Это было очень трудно. Прописные буквы очень сильно отличались от строчных. Потом учительница учила считать, умножать, делить. И это тоже казалось очень трудно и непонятно. Она исписала всю доску. Когда зазвенел звонок, она взяла мокрую тряпку и стерла все с доски, доска осталась чистая и пустая. Ребята позвали его на перемену, и все выбежали на улицу, забыв все, что было написано на этой доске. И он выбежал на улицу и бежал со всеми вместе без оглядки, торопился навстречу чему-то вместе со всеми, и не заметил, как споткнулся. Мягкая земля ударилась о него глухим пластом и стало совсем темно, смех детей внезапно заглох, как будто он провалился в колодец. Он пытался открыть глаза, но ничего не вышло. Пошевелиться тоже не получалось. И он было испугался, но вдруг приятный, знакомый голос начал считать от десяти до одного. Сначала откуда-то издалека, как будто из другой комнаты, потом все ближе и четче, пока не прозвучало: «Один! Открыли глаза!»
Курносое лицо нависало над Леонидом Андреевичем, теплые руки гладили его плечи. Он растерялся. Ему было и весело и легко и хорошо, но от чего – он не понимал. Только шорох: гипнолог развернулся, размеренно дошел до стола и сел за него, придерживая болтающийся пиджак. Кабинет ничуть не изменился, но казался теперь незнакомым. Всё вокруг стало более ярким, хотя по прежнему едва горела одна лампа. Как будто ни кресел Леонид Андреевич никогда не видел, ни закорючек обоев, ни ковров, ни этого странного приятного человека за столом. Курносый гипнолог улыбался, один его глаз слегка прищуривался. Ему доставляло удовольствие наблюдать реакцию новых пациентов. Нависая над разбросанными по столу листочками с карандашными закорючками, в этом тусклом свете он выглядел как злой гений, празднующий свой триумф.
– Вы не пугайтесь, первый сеанс у нас всегда такой, это так сказать, знакомство с гипнозом. Постепенно вы вернетесь в свое обычное состояние, но опыт, приобретенный в ходе сеанса, – он важно поднял палец, – непременно останется с вами, даже если вам кажется, что вы ничего не поняли. И этот опыт, может быть незаметно, но обязательно будет работать на вас. А теперь, – он многозначительно налег на стол, – Представьтесь.
Леонид Андреевич на секунду замешкался. Врач разумеется знал его имя из записи на сеанс, а просьба его была шуткой. Он хотел напомнить Леониду Андреевичу что обезвредил его так быстро, что тот даже не успел назвать себя. Гипнолог победоносно ухмылялся, наблюдая за пораженным Розановым. Он начал говорить что-то еще, но пациент его уже не слушал – он увидел часы и обнаружил что прошел аж целый час! Хотя казалось что успелось только закрыть глаза и тут же очнуться. В уме остались только какие-то обрывки образов, и сильное живое чувство, как будто он только что родился и не помнит ничего и ничего не знает. И всё теперь как будто под вопросом: так ли должен выглядеть кабинет гипнолога, правильно ли я одет, хочу ли есть. Тяжело ли мне встать, правильно ли я попрощался с доктором, не выглядят ли мои действия как-нибудь глупо. Тяжело ли идет деревянная дверь под рукой. Хорошо ли когда коридор покрыт алым бархатным ковролином. И вдруг из ниоткуда этот взгляд. В коридоре на сидениях у кабинета сидела девушка и, кажется, дремала. Только когда он проходил мимо нее и внимательно разглядывал, она вдруг раз!