Далее... (сборник)
Шрифт:
Но возражения здесь были ни к чему. И я просто помахал на прощание рукой.
ЯМОЧКИ НА ЩЕКАХ
Тетя Маша расставила на столе стаканы, тарелки. Мы уже, наверно, около часа спорили об искусстве, о воспитании. В комнате клубился дым. Мы перекрикивали один другого, цитировали наизусть стихи, «изречения», устали, шутили, смеялись, снова горячились.
Он несколько раз порывался вмешаться в разговор, явно желая высказаться обстоятельно, не спеша. Но его непременно кто-нибудь перебивал. Он махнул рукой и нахмурился. А когда сдвинулись вокруг стола и на мгновенье воцарилась тишина, он с усмешкой на губах все-таки вставил:
— Значит, баловать, баловать надо… детей, значит, и поэтов…
— Как? Боже упаси! — кто-то рассмеялся. — Надо их бить по рукам!
— По голове. Как в прежние времена… — подхватил другой, — нагайкой!
Собравшиеся потешались.
— Позвольте, позвольте!.. — он прикрылся локтем, будто защищаясь от удара. — Это же просто несерьезно!
Все снова рассмеялись.
— Да, несерьезно! — его лохматые брови подскочили, он быстро поднялся, снова сел на место, еще раз поднялся и снова и снова сел.
— В чем дело, старина? — балагурил кто-то рядом. — Ты ведь, кажется, еще ничего не выпил?
— Он пьет только воду… Терпкую воду, — сосед по столу налил полный стакан минеральной воды, торжественно поднес ему под общий смех, да и он сам в конце концов начал улыбаться.
Тетя Маша подала сыр, топленое масло, соусницы, из котелка опрокинула на стол мамалыгу. Комната наполнилась паром. Мамалыга лежала на белой полотняной салфетке, напоминая летнее поле, солнечный осенний день, молдавские свадебные полотенца, мелодию свирели, лежала, сверкая желто-золотым глянцем, горячая, круглая, я бы даже сказал, лучистая, как будто нам вдруг на белой салфетке подали солнце. А когда эту солнечную мамалыгу располосовали, мы почувствовали ее вкус прежде, чем отведали. Мы макали кружочки мамалыги в сыр и масло, окунали в чесночный соус или заглатывали ее свежесть просто так, без приправы.
Мы ели торопливо, шумно, так, как прежде говорили.
Кто-то похвалил:
— Спасибо, тетя Маша! Замечательно! Мамалыга приготовлена мастерски. Золотые руки!
Старая тетя Маша стояла в стороне, не снимая цветастого фартука. Лицо ее вдруг стало полнее и румянее. Ее глаза смеялись, стирая глубокие морщины, окружающие их. Она вытянула из-под фартука сморщенные, жилистые руки и прижала их к сердцу.
Кто-то шепнул:
— Вот видите, а!.. Одно доброе слово… Нет, вы только гляньте. У нее даже ямочки на щеках появились…
— Я поднимаю бокал, — озорно продекламировал другой, — за ямочки на щеках… Ямочки на всех щеках!..
Он сидел и молчал. Тихонько вытирал губы бумажной салфеткой. Кто-то тронул его за рукав:
— Поверни хоть голову… Посмотри!
— Где? — стал он шарить глазами по лицу тети Маши с такой миной, будто ему среди ясного дня показали звезды на небе. Но согласно кивнул, поддакнул, стесняясь выдать свое недоумение.
НА БЕРЕГУ МОРЯ
Мы сидим и смотрим на этого человека уже почти час.
Нас четверо.
Один — сатирик, второй — драматург, третий — поэт, и я, четвертый, — прозаик.
Мы все загорелые, обнаженные, в одних плавках. Все четверо умеем, слава богу, немножко плавать. Море сбросило с наших плеч добрый десяток лет. Мы входим в воду, взбираемся на волны, плещемся, играем, наслаждаемся. Выходим изменившиеся, освеженные, вода стекает с наших рук, с волос, с кончика носа, как у тринадцатилетних мальчишек. Растянувшись, мы сушимся на лежаках. Мы даем отдохнуть мозгам — шутя, перебрасываемся острыми словечками. Мы уже обсудили все на свете. И вот час кряду наблюдаем этого человека.
Под большим зонтом он сидит неподалеку от нас. На нем очки. Он такой же обнаженный, как мы, на нем такие же узенькие плавки, но тело белое, без следов загара, даже бледно-белое, неприглядное, к тому же дряблое, круглое, с изрядным брюшком над плавками.
Рядом с ним, одетая в кокетливый, слишком открытый купальник, расположилась вполне привлекательная особа. У нее живые смеющиеся глаза, высокая взбитая прическа, брови — выщипанные, ресницы — подкрашенные, губы — намазанные. Но выглядит она еще по-девичьи молодой, намного моложе его.
Вместе с ними под зонтом сидит пожилая пара. Он — сутуловатый, с седыми коротко подстриженными волосами, с простым лицом. Она низенькая, сморщенная, никогда, видно, особой красотой не отличалась.
Мы смотрим на того человека, задавшись целью вот так, ничего не зная о нем, по нескольким замеченным гримасам, мелким штрихам точно определить, кто он такой, блеснуть нашей проницательностью.
Мы смотрим, как он сидит, оседлав нос очками, раскрыв газету, повернется так, повернется этак — и все читает ее, читает и молчит. Молчит, угрюмо насупясь.
На серьезные разговоры о нем этот человек, пожалуй, не потянет. Мы, пока суд да дело, разглядываем его очаровательную соседку. Мы слышим, как она звонко рассмеялась. Кажется, от какой-то шутки одного из пожилых супругов. А он сидит все с той же раскрытой газетой в руках и все молчит. Одна деталь, а вызывает град наших насмешек, иронических предположений.
Сатирик — профессиональный остряк, охотник до всяких розыгрышей, изрекает:
— Понятно. Наверняка критик!..
Второй углубляет тему:
— Живот еще в прошлые времена отрастил…
Третий возражает:
— Начальник, из тех, которым некуда время девать… Времени полный портфель… Посетителей принимает по четвергам. Только по четвергам!..
Четвертый говорит:
— Пустяки… Просто дурак, который молчит… Чтобы казаться умником!
— Чтобы собственной жене казаться?..
— Это уже стало привычкой…
— Потеха, да и только…
— Смотрите, люди добрые, как он боится воды!..
Он стоит у моря, повернувшись к нам спиной. Руки, чтобы удержать равновесие, расслабленно подняты в стороны. Он пробует кончиком ступни воду и выдергивает ногу обратно — вода достаточно прохладная.