Далекие часы
Шрифт:
— Послушай, Эди… — Мама снова повернулась ко мне, ее печальные глаза искали мои. — Я бы предпочла, чтобы твой отец не знал о моей эвакуации.
— Папа не знает, что тебя эвакуировали?
— Знает, что эвакуировали, но не знает куда. Он не знает о Майлдерхерсте.
Тут она уделила особое внимание тыльным сторонам ладоней, по очереди подняла пальцы и поправила тонкое золотое обручальное кольцо.
— Ты понимаешь, — осторожно начала я, — что он сочтет тебя поистине мифическим существом, если выяснится, что ты жила в замке?
Легкая улыбка взбаламутила ее спокойствие,
— Я серьезно. Он без ума от замка.
— Тем не менее так будет лучше.
— Ладно. Я все понимаю.
На самом деле я не понимала, но, полагаю, это мы уже установили. От того, как огни фонарей ласкали скулы матери, она казалась уязвимой, совсем другой женщиной, более юной и хрупкой, так что я не стала давить. Однако я продолжила за ней наблюдать; в ее позе было столько глубоких раздумий, что я просто глаз не могла отвести.
— Эди, — тихо промолвила она, — когда я была маленькой, мать часто посылала меня вечерами в паб за твоим дедушкой.
— Правда? Одну?
— В те времена, до войны, это было обычным делом. Я приходила в местный паб и ждала у двери; отец замечал меня, махал рукой, допивал пиво, и мы вместе шли домой.
— Вы были близки?
Она чуть наклонила голову.
— Мне кажется, я приводила его в замешательство. И твою бабушку тоже. Кстати, она хотела, чтобы после школы я стала парикмахером.
— Как Рита?
Мама моргала, глядя на ночную улицу за окнами.
— Сомневаюсь, что я стала бы хорошим парикмахером.
— Ну не знаю. Ты отлично управляешься с секатором.
Повисла пауза; она улыбнулась краешком губ, не слишком искренно, и мне показалось, что еще что-то готово слететь с ее языка. Я подождала, однако что бы это ни было, она передумала и вскоре снова повернулась к окну.
Я не слишком энергично попыталась расспросить ее о школьных годах, наверное, в надежде, что это приведет к упоминанию Томаса Кэвилла, но она не заглотила наживку. Обмолвилась только, что в школе ей все нравилось, и предложила выпить чаю.
Единственным преимуществом маминой тогдашней рассеянности было то, что мне не пришлось обсуждать свой разрыв с Джейми. Сдержанность стала чем-то вроде семейного хобби, мама не интересовалась подробностями и не засыпала меня банальностями. Она любезно позволила нам обеим цепляться за миф, будто я вернулась домой из чистого бескорыстия, чтобы помогать ей с отцом и хозяйством.
Боюсь, о Рите нельзя было сказать того же. Плохие новости разносятся быстро, а моя тетя всегда готова прийти на выручку, потому вполне естественно, что когда я появилась в клубе «Рокси» на девичнике Сэм, меня встретили у самой двери. Рита подхватила меня под руку и затараторила:
— Дорогая, я уже в курсе. Умоляю, не надо переживать; это вовсе не значит, что ты старая, непривлекательная и обречена на одиночество до конца своих дней.
Я помахала официанту, намекая, что готова заказать что-нибудь покрепче, и со смутной тошнотой поняла, что на самом деле завидую матери, которая проведет вечер дома с папой и его колокольчиком.
— Многие люди встречают «вторую половинку» в зрелом возрасте, — продолжала Рита, — и очень счастливы. Взгляни хотя бы на свою кузину.
Тетя указала на Сэм, которая усмехалась мне из-за бронзовокожего незнакомца в трусиках-танга.
— Твоя очередь тоже придет.
— Спасибо, тетя Рита.
— Вот и молодец. — Она одобрительно кивнула. — А теперь хорошенько повесились и забудь обо всем.
Она почти было отправилась заражать своим весельем других, но схватила меня за руку.
— Чуть не забыла! Я кое-что тебе принесла.
Она залезла в свой баул и достала обувную коробку. На ее боку были изображены расшитые тапочки-лодочки, какие пришлись бы по душе моей бабушке, и хотя подарок был весьма неожиданным, нельзя не признать, что выглядели они очень удобными. И довольно практичными: в конце концов, в последнее время мне нередко приходится бодрствовать по ночам.
— Спасибо, — поблагодарила я. — Очень мило с твоей стороны.
Приподняв крышку, я обнаружила, что в коробке вовсе не тапочки, а стопка писем.
— Это письма твоей мамы, — лукаво улыбнулась тетя Рита. — Как я и обещала. Есть что почитать, а? Выше нос!
И хотя письма меня заинтриговали, я испытала укол неприязни к тете Рите от лица той девочки, усердные каракули которой покрывали конверты. Девочки, старшая сестра которой бросила ее во время эвакуации, смылась, чтобы не разлучаться с подругой, предоставив маленькой Мередит самой о себе позаботиться.
Я вернула крышку на место. Внезапно мне захотелось поскорее вынести письма из клуба. Им было не место среди грохота и скрежета — неотредактированным мыслям и мечтам давно исчезнувшей маленькой девочки, той самой, которая бродила со мной по коридорам Майлдерхерста, которую я надеялась со временем получше узнать. Когда принесли коктейльные соломинки с фаллическими насадками, я извинилась и ретировалась вместе с письмами.
Когда я вернулась, в доме было темным-темно. Я на цыпочках прокралась наверх, опасаясь потревожить спящего владельца колокольчика. Лампа тускло мерцала на столе; дом издавал странные ночные звуки. Я присела на кровать с обувной коробкой на коленях; полагаю, именно в этот момент я могла поступить иначе. Я находилась на развилке и могла пойти по любому пути. После недолгих сомнений я подняла крышку и вынула конверты. Пролистывая письма, я заметила, что они упорядочены по датам.
Мне на колени выпала фотография: две девушки улыбались в камеру. В младшей, темненькой, я узнала мать: серьезные карие глаза, костлявые локти, волосы подрезаны коротко, практично, как любила моя бабушка. Девушка постарше была блондинкой с длинными волосами. Юнипер Блайт, разумеется. Я помнила ее по книге, купленной в деревне Майлдерхерст; ребенок с сияющими глазами вырос. В приступе решимости я спрятала фотографию и письма обратно в коробку, все, кроме первого, которое развернула. Бумага была такой тонкой, что перо оставило на ней царапины, которые я чувствовала кончиками пальцев. Послание было датировано шестым сентября 1939 года; аккуратные буквы и цифры стояли в правом верхнем углу.