Далекие часы
Шрифт:
Папа наклонился ближе, опершись на локоть.
— И в чем же она?
— Кто?
— Тайна. В чем она?
Я изумленно посмотрела на него.
— Ну, не могу же я… просто сказать.
— Конечно, можешь.
Он скрестил руки на груди, как капризный ребенок, и я принялась подыскивать слова, чтобы объяснить ему договор между читателем и писателем, опасности повествовательной алчности, кощунство простого выбалтывания того, что созидалось глава за главой, секретов, тщательно спрятанных автором за бесчисленными трюками. Но сумела лишь спросить:
— Давай я одолжу тебе книгу?
Отец некрасиво надулся.
— От чтения у меня болит голова.
Между нами повисла пауза, которая становилась
— Ладно. Полагаю, это неважно.
Но он выглядел таким несчастным, и я так ярко представила, как впервые попала в мир «Слякотника», когда болела свинкой или чем-то другим, что невольно откликнулась:
— Если ты действительно хочешь узнать, может, я почитаю тебе?
Чтение «Слякотника» вошло у нас в привычку; я с нетерпением предвкушала его каждый день. После ужина я помогала маме на кухне, чистила папин поднос, а затем мы начинали с того места, на котором остановились. Он никак не мог поверить, что придуманная история может так живо заинтересовать его.
— Наверняка она основана на реальных событиях, — вновь и вновь повторял он, — на старом деле о похищении ребенка. Как в той истории с сыном Линдберга. [32] Парнишку украли через окно спальни.
32
Полуторагодовалый сын прославленного американского летчика Чарльза Линдберга был похищен 1 марта 1932 года и убит спустя несколько часов. Трагедия стала сенсацией.
— Нет, папа. Раймонд Блайт все придумал.
— Но история такая яркая, Эди; она так и стоит у меня перед глазами, когда ты читаешь, как будто я сам все видел, будто я уже знаю ее.
И он озадаченно качал головой, от чего я заливалась жаром гордости до самых кончиков пальцев, хотя не принимала ни малейшего участия в создании «Слякотника». В дни, когда я задерживалась на работе, отец становился раздражительным, ворчал на маму весь вечер, прислушивался, когда я поверну ключ в замке, затем звонил в колокольчик и изображал удивление, когда я заходила. «Это ты, Эди? — Он изумленно вздергивал брови. — А я как раз собирался попросить твою мать взбить мне подушки. Ну… раз уж ты здесь, может, посмотрим, что происходит за стенами замка?»
Возможно, именно замок по-настоящему пленил его, даже больше, чем сюжет. Ревнивое почтение отца к огромным фамильным поместьям было настолько близко к хобби, насколько это вообще возможно, и когда я обмолвилась, что Билхерст списан с подлинного дома Раймонда Блайта, любопытство отца было обеспечено. Он задавал бесчисленные вопросы, на некоторые из них я отвечала по памяти, другие же были столь специфичны, что пришлось предоставить ему для изучения свой экземпляр «Майлдерхерста Раймонда Блайта»; порой даже требовались справочники, которые я отыскивала в огромной коллекции Герберта и приносила домой с работы. Так и вышло, что мы с папой подогревали одержимость друг друга, и впервые в жизни между нами обнаружилось что-то общее.
Было лишь одно препятствие к благополучному основанию клуба любителей «Слякотника» семьи Берчилл — мама. Хотя наша привязанность к Майлдерхерсту возникла довольно невинно, казалось низостью сидеть с папой за закрытыми дверями, возрождая к жизни мир, который мама решительно отказывалась обсуждать и на который у нее было больше прав, чем у нас обоих. Я знала, что должна поговорить с ней об этом; знала и то, что беседа будет не из приятных.
После того как я вернулась домой, наши с мамой отношения почти не изменились. Наверное, я несколько наивно ожидала, что мы обе переживем волшебное возрождение родственной любви, вместе окунемся в привычный распорядок дел, станем часто и охотно общаться, что мама даже распахнет передо мной душу и откроет свои секреты. Полагаю, я надеялась именно на это. Нет нужды уточнять, что мои чаяния не оправдались. В действительности, хотя мне кажется, мама была рада видеть меня рядом и благодарна, что я помогаю с отцом, и намного спокойнее, чем прежде, относилась к нашим различиям, в остальном она стала еще более далекой, чем всегда, рассеянной, задумчивой и очень, очень тихой. Сначала я решила, что дело в сердечном приступе отца, что тревога и последовавшее за ней облегчение закружили мать в водовороте переоценки ценностей; но неделя шла за неделей, ее состояние не улучшалось, и я начала недоумевать. Иногда она замирала посреди какого-либо действия, стояла, опустив руки в кухонную раковину с мыльной водой, невидяще смотрела в окно, и выражение ее лица было отсутствующим, озадаченным и смущенным, как если бы она забыла, кто она и где находится.
Именно в таком настроении я застала ее в вечер, когда собралась поговорить по душам о чтении.
— Мама? — окликнула я ее.
Однако она как будто не услышала, и я подошла чуть ближе, остановившись у края стола.
— Мама?
Она отвернулась от окна.
— А, привет, Эди. Чудесное время года, не правда ли? Долгие, поздние закаты.
Я присоединилась к ней у окна, наблюдая, как на небе гаснут последние персиковые отблески. Действительно красиво, хотя, возможно, и недостаточно для столь пристального внимания.
Мама молчала, и через некоторое время я предупредительно покашляла. Я сообщила ей, что читаю папе «Слякотника», и крайне осторожно изложила обстоятельства, которые к этому привели, в особенности то, что я ничего подобного не планировала. Казалось, она не слышит меня; только легкий кивок, когда я упомянула о папином увлечении замком, дал понять, что она слушает. Изложив все, что считала важным, я умолкла и подождала, мысленно собираясь с силами, чтобы встретить неизбежное.
— Очень мило, что ты читаешь папе, Эди. Ему это нравится.
К такому повороту я не была готова.
— Эта книга становится традицией в нашей семье. — Проблеск улыбки. — Верной спутницей во времена нездоровья. Ты, наверное, не помнишь. Я дала ее тебе, когда ты лежала дома со свинкой. Ты была такой несчастной; это единственное, что я смогла придумать.
Так это была мама. Она, а не мисс Перри выбрала «Слякотника». Идеальную книгу в идеальное время. Я снова обрела дар речи.
— Я помню.
— Хорошо, что твоему папе есть о чем поразмыслить, пока он в постели. Но еще лучше, что он может поделиться своими мыслями с тобой. Гостей у него не много, сама видишь. Другие люди, коллеги с работы, заняты своими делами. Большинство из них прислали открытки; и, кажется, с тех пор, как он вышел на пенсию… ну, время летит, верно? Просто… человеку нелегко чувствовать, что его забыли.
Она отвернулась, но я успела заметить, что она поджала губы. Мне показалось, что речь идет уже не только об отце, и поскольку к тому времени все пути вели меня в Майлдерхерст, к Юнипер Блайт и Томасу Кэвиллу, я невольно заподозрила, не оплакивает ли мама старую любовную связь, отношения, в которые вступила задолго до встречи с отцом, когда была юной, чувствительной и легкоранимой. Чем больше я думала об этом, чем дольше стояла, украдкой бросая взгляды на печальный мамин профиль, тем сильнее вскипала моя злоба. Да кто такой этот Томас Кэвилл, который сбежал во время войны, оставив за собой шлейф разбитых сердец: бедняжки Юнипер, чахнущей в разваливающемся семейном замке, и моей матери, лелеющей тайную скорбь через десятки лет после того, как все закончилось?