Далеко ли до Сайгатки?
Шрифт:
— А я боюсь наверх, — вдруг громко сказал худенький глазастый малыш-первоклассник.
В столовой сразу замолчали. Стало слышно, как пощёлкивают в печке разгоревшиеся щепки.
— Чего ж бояться? Ведь мы все с тобой!
Валентина Ивановна встала, спокойно собрала вязанье… Хлопнула входная дверь. Трое ребят втащили охапки белых, пахнущих смолой стружек.
— Ольга Васильевна, там приехали, вас спрашивают! — крикнул один и, испугавшись своего голоса, замолчал.
— Меня?
Она вышла в коридор, на лестницу. На площадке стоял кто-то небольшого роста. Свет из открытой двери упал на каменные плиты.
— Варюша! Ты? Одна?
— Нет, дядя во дворе. Придёт сейчас… Бабушка…
Варя стянула с головы платок и шагнула к ней.
— Ты… всё знаешь? — Ольга Васильевна смотрела ей прямо в глаза.
— Да, я знаю.
Голос у Вари был звенящий и, казалось, вот-вот сорвётся.
— Пойди ко мне, девочка. Что с тобой?
— Нет, я ничего. Бабушка, я сегодня же вернусь с дядей обратно в Сайгатку, к Вадиму. А сейчас… Я потому приехала… Сейчас мне так нужно было повидать тебя!
Варя тут же, в тёмном коридоре, схватила Ольгу Васильевну за руку и прижалась к ней всем телом.
Сергея Никаноровича похоронили на том самом кладбище, где летом, в день объявления войны, Варя с Ганей нашли гнездо трясогузки и мимо которого он сам столько раз проходил по дороге в Сайгатку.
Как-то, вскоре после приезда в интернат, Сергей Никанорович сказал шутя:
«Вот где хорошо и спокойно. Если я не доживу до конца войны, положите меня только здесь».
Был мороз, и в промёрзшей земле с трудом удалось вырубить могилу. Пришлось разжечь костёр и отогревать землю тлеющими ветками. Снег сровнял другие могилы, замёл потрескавшиеся каменные плиты, и чернели на нём одни только кресты.
Провожали Сергея Никаноровича всем интернатом.
Из Тайжинки пришли ребятишки и женщины, успевшие привыкнуть и полюбить москвичей. Из Сайгатки — не только близкие Сергею Никаноровичу, но и все те, кто хотел выразить сочувствие людям, которых война оторвала от привычной жизни и столкнула с их судьбой. Кто знает, не будь этой войны, уносящей столько жизней на фронтах, может быть, и Сергей Никанорович был бы сейчас жив?
На следующее утро Андрей Козлов, Спиридон и Маша нарубили в лесу хвойных веток, ушли в интернат и помогли убрать небольшой белый гроб. Его перевезли днём в сайгатский клуб, а уже оттуда — на кладбище.
Варя, бледная, с сухими глазами, молча шла между Ольгой Васильевной и Борисом Матвеевичем. И только когда обтянутый красным полотном грузовик, медленно идущий перед ними, качало на ухабах, она протягивала к нему руку и говорила:
— Осторожней бы… ехали.
Самых маленьких оставили в интернате. Остальные, закутанные и обвязанные всем, что только было тёплого, пришли как один.
С Вадимом в больнице осталась Вера Аркадьевна — ему сказали, что дедушка заболел; не очень опасно, но заболел.
Ольга Васильевна держала Варю за руку. С другой стороны рядом с ней шёл Мамай.
Варя никогда не видела близко умерших людей. Но ей не было страшно совсем. У Сергея Никаноровича было такое же, как всегда, только чуть удивлённое лицо и привычно сложенные на груди руки.
И когда уже на кладбище, около темневшей среди снега могилы, Ольга Васильевна нагнулась и спросила её: «Ты хочешь попрощаться с ним?» — Варя спокойно подошла и, как многие, поцеловала его в холодный лоб.
Больше же всего поразило её и запомнилось надолго распухшее от слёз, изменившееся лицо Мамая, который, не переставая, рыдал всю обратную дорогу, уткнувшись в снятую с головы ушанку.
Далеко на Каме
Высокие сугробы залегли за Сайгаткой, отгородили от поля Тайжинку. Бережливое зимнее солнце только слегка приглаживало их, золотило по утрам склоны оврагов. Днём за школой стелились по снегу голубые тени. Высоко над ними стояло чистое холодное небо.
Вечера наступали рано. После занятий, вернувшись из столовой с ужина, забирались в натопленную спальню, пристраивались на опрокинутых табуретках, на чемоданах, на полу возле печки и слушали, вспоминали, мечтали о самом главном, дорогом.
— …И вот, представьте: поезд подходит к Москве. Проезжаем Люберцы, но нас не останавливают, потому что мы — дальние. А на платформе народу-у… — Валентина Ивановна сняла сахарными щипцами нагар с коптилки и села на койку. — Или, например, подплываем на пароходе…
— Нет уж, я теперь на пароходах и речных трамваях сто лет ездить не буду, — сказал Серёжка Груздь. — Хватит. Наездился.
— Ну хорошо, на поезде. Хотя и пароходом неплохо! Тепло, по палубе ветерок… Вадимчик, ты бы закрыл плечи, а то от окошка дует.
— Нет, мне не дует, — тихо сказал Вадим.
Мамай подошёл и накинул на него чью-то фуфайку.
— А я бы до Москвы — самолётом, — опять заговорил Груздь. — До какого-нибудь города добрался бы, а оттуда — самолётом…
— Ну да, один, а мы?
Другой мальчишка, подперев кулаком голову и мечтательно глядя на огонёк коптилки, сказал:
— Нет. Я бы сперва написал домой длинное-предлинное письмо!
— Домой…
Коптилка вдруг замигала и погасла.
Варя открыла дверцу печки. Красноватые пятна поползли по полу, и лица ребят, освещенные снизу, порозовели.
— Андрея бы Козлова позвать, если ещё не ушёл, может, лампу наладит?
— Козлов! Андрюша-а!
Из спальни уже бежали в коридор, мягко стуча валенками.
— Козёл! Сюда, сюда!
Ребята расступились. Кто-то чиркнул спичкой, принесли другую коптилку, потом старенькую лампу.
— А ну, покажьте!
Пригнув головы, навалившись друг на дружку, они смотрели, как он ловко самодельными плоскогубцами выправляет чёрный от копоти колпачок, обтачивает его напильником.
— Тише давить, ты, Вадимку толкаешь!