Дальнее плавание
Шрифт:
Уж сколько раз в последний год слышит она этот вопрос!
— А разве плохо, — сказала она, — что я придерживаюсь в жизни однажды выбранной цели?
— Нет, это хорошо, — сказал он. — Я только слышал, что стать актрисой или актером трудно обыкновенному человеку.
— Но Галя вовсе не обыкновенный человек! — воскликнула Анка со всей своей горячей искренностью.
— Ах нет, нет! — в волнении заметила Галя. — Анка совсем неправа. Я хуже обыкновенного человека. Я это знаю. Я только думаю: почему стать актрисой труднее, чем кем-нибудь другим, чем летчиком? Я помню ты учился вместе с Анкой в авиационном кружке, и вот ты стал летчиком.
— А я, например, не стала летчиком. В самом деле, это странно, — с удивлением сказала Анка.
— Да, — подтвердила
Галя сказала это тихим голосом, пытливо глядя прямо перед собой, прямо в темноту, стеной стоявшую за решеткой.
Ваня задумался, словно впервые услышал этот вопрос. Он совсем не думал о нем, когда хотел стать летчиком.
И сейчас он ответил, немного помедлив:
— Я не знаю, как я этого достиг. Я решил это давно, у этих самых ворот, в этом самом доме. Я не сразу стал летчиком. Я чуть не попал в артиллеристы. Но я желал и действовал. Может быть, действовать — самое главное в жизни. Действовать! — повторил он, найдя наконец нужное слово. — Действовать! Может быть, это и есть воля, которая двигает нас к цели через всякие препятствия.
— А нет такой воли… к бездействию? — спросила Галя, немного подумав.
Ваня покачал головой:
— Нет. Тогда это не воля. На войне я это хорошо понимал. И я буду конструктором, — сказал он твердо. Затем добавил не совсем твердо: — Если меня не убьют.
Анка в невольном движении протянула к нему руку в темноте.
— Зачем ты говоришь так? Это невозможно! Тебя не могут убить. Никто из нас не может умереть, Ваня, мы живы и будем вечно жить! — сказала она вдруг с глубокой и прелестной верой в бессмертие человека и в свое собственное бессмертие.
То был ее голос внутренний — чувство вечности жизни, что существует в каждом человеческом сердце, пока оно юное, и дает ему, вопреки всем другим доводам, чудесную надежду, что мертвым оно быть не может.
Ваня тихонько рассмеялся. Потом добавил задумчиво:
— Значит, ты, Галя, по-прежнему хочешь стать актрисой? И ты, Анка, состоишь в этом кружке?
— Не говори мне ничего! — воскликнула с горечью Анка. — Если я когда-нибудь и умру, то это случится, вероятно, в тот момент, когда я буду выбирать себе профессию. Я всегда так волнуюсь при этом, что никогда не знаю, чего мне хочется в жизни. И кончится это, вероятно, тем, что я получу в аттестате одни тройки, и мне останется только поступить в зубоврачебный техникум.
— А просто жить из вас никому не хочется? — спросил он вдруг так же тихо и так же пытливо, как спрашивала Галя.
Они не поняли его.
— Как это можно хотеть просто жить? — удивилась Анка. — Разве есть такие люди?
— На войне есть такие люди.
— Что значит — просто жить? — спросила Галя.
— Это значит — не умереть.
— То есть бояться смерти, — сказала Галя с презрением. — Но ведь тогда это трусы.
— Это не трусы, — сказал Ваня, покачав головой. — Жить на войне — не значит бежать от смерти. А это значит — наступать на смерть, поворачивать ее к себе спиною. Солдаты знают это, когда идут в атаку. Это очень трудно и тоже требует воли, такой высокой, что она поднимает человека до самых легких облаков и проносит его выше смерти, и выше всякой боли, и выше всякой мысли о себе. И тогда ты побеждаешь.
— Это, значит, победа? — сказала Галя.
Он кивнул головой.
Галя подошла к нему ближе и спросила:
— И ты знаешь это?
Он пожал плечами и сказал:
— Не я один, на войне все знают это. Мне очень неловко. Я, кажется, много болтаю, и это совсем неинтересно. Вероятно, все, кто приезжают с фронта, много говорят.
— Нет, это очень интересно, — сказала Галя.
Она больше ни о чем не спросила.
Многоголосый шум доносился из глубины затемненного дворца. Там верещали станки, там пилили, точили, лепили фигуры, писали стихи.
А что они должны делать? Как самым верным образом из множества желаний, влекущих тебя, выбрать в жизни самое верное, чтобы никогда потом ты не назвала нелюбимым свой труд? Кто мог
Они втроем молчали, немного задумавшись.
И фонарь горел под воротами по-прежнему не очень ярко, бросая свой свет только вниз, на двух девочек и на их юного друга, так внезапно остановившего их и заставившего их задуматься.
Дворец и чугунная решетка были во тьме, а небо освещалось только мелкими роящимися звездами — оно было словно пронизано ими насквозь. И лишь одна большая блестящая звезда горела на самом краю небосклона. И пока горела эта блестящая звезда, они думали о том, куда, по какой дороге жизни поведет она каждого из них. И впервые они поняли в это мгновение, как неясны еще были для них собственные их желания. И было странно Гале, что не дома, а здесь, на улице, в кругу своих старых школьных друзей, у решетки их шумного дворца, при свете этих зимних мелких звезд, решает она вопросы своей жизни.
И прежняя задумчивость не покидала ее.
Что это, думала она, неужели этот мальчик, никогда не учившийся лучше других и которого она раньше не замечала, знает больше, чем она, знает что-то такое, чего не знает она, никогда не бывавшая в боях и в сражениях, не встречавшая своей грудью смерть? Он знает, что такое победа. А что знает она, которая не может победить даже свою собственную слабость? Что знает она о победе?
— Нет, — сказала она неожиданно. — Я сегодня никуда не пойду, ни на какие кружки. Я вернусь домой и буду заниматься. Я буду много заниматься одним предметом! — сказала она с отчаянием в голосе.
Потом она добавила ласково, обратившись к Ване:
— Приходи, Ваня, ко мне с Анкой в воскресенье. И мама будет дома. Я тебя с ней познакомлю.
— Спасибо, — сказал он и наклонил голову так низко, что даже не видно стало его лица.
Но Анка все же увидела, как обрадовали его слова Гали.
И Анка громко засмеялась от восторга.
X
Однако недолго звучал на улице смех Анки. Она спешила уйти на другой конец города, где работала ее мать. Редки были дни, когда мать кончала работу не в слишком поздний час. Но Анка встречала ее каждый раз, когда приходил этот час. Мать ждала ее у ворот своего завода. И каждый раз встреча их была веселой. Анка отнимала у матери тяжелый мешок, в котором всегда находила картофель и хлеб, а иногда и мясо и даже морковь, которую очень любила. Это была пища для всей семьи — пища, добытая трудом, для маленьких племянников, живших за стеной, для теток, для старой бабушки и для самой Анки. И этот мешок, уже тяжелый для матери, Анка легко поднимала к себе на плечо, и вдвоем они, как подруги, возвращались через весь город, болтая понемножку о том и о сем. И каждый раз Анке напоминало это то время, когда она была совсем маленькой девочкой и мать встречала ее у ворот их школы и брала у нее из рук сумочку, в которой лежало только несколько детских книг. Ведь это была легкая сумочка. Но, должно быть, милой казалась матери эта детская ноша. Анка помнила это и никогда не пропускала часа, чтобы встретить теперь свою мать, был ли то час беседы с друзьями, или час веселья, или какой-нибудь иной час.
Анка ушла.
И Ваня постоял недолго и ушел вслед за Анкой, очень скоро скрывшись за поворотом улицы, огибавшей решетку. А сердце Гали слабо вздрогнуло. Она, кажется, пожалела о том, что он так скоро исчез. И Гале даже послышался его голос, как будто окликающий Анку.
Все ушли.
И Галя осталась одна у чугунной решетки дворца, и по-прежнему сквозь решетку был виден ей в зимней матовой мгле возвышающийся над всем белый гипсовый мальчик.
«Может быть, не так надо встречать старых школьных товарищей, когда они возвращаются с фронта, — подумала Галя, поглядев в ту сторону, где так быстро скрылся Ваня. — Может, надо было мне позвать его сейчас с собой?» И, может быть, они прошлись бы по этой длинной улице, что ведет к ее дому, и под этими верными звездами, что горят над ними с самых первых дней их жизни. И, может быть, именно ему она рассказала бы о своем горе и о своей слабости.