Дальние снега
Шрифт:
…Волчий вой подняли бывшие дружки и союзнички, проведав о его намерении. Толстой, Бутурлин, Апраксин и иже с ними из кожи вон лезли, чтобы помолвку сорвать, корону отдать Анне или Елизавете. Тогда б сами корабль повели. Они становились на его пути к власти.
Новым заговором запахло. Да он никому опомниться не дал. Со своим недавним союзником, а теперь новоявленным недругом, графом Петром Андреевичем Толстым, вмиг расправился. Позавчера Катерина, не читая, подписала указ о лишении старца Толстого, как изменника и клятвопреступника, чинов, богатств и ссылке в Соловецкий монастырь. А ведь в какой чести был: вывез в свое время из Неаполя беглого царевича Алексея, вел по его делу дознание, докладывая Петру. Тайной канцелярией управлял… Теперь сгинет вместе с сыном Иваном в земляной яме, куда хлеб и воду на веревке опускают.
И свояка Антона Девиера, исхлестав кнутьем, упек в Якутск, в Жиганское зимовье, — никакие мольбы его жены Анны, родной сестры Александра Даниловича, не помогли. И старика Бутурлина — в дальнюю деревню… А графа де Санти — без суда и указа заковали в кандалы «по подозрению в тайном деле»…
Меншиков ожесточенно поковырял мизинцем в волосатом ухе. Язвительная улыбка тронула его губы: «Уготовил я им старость. Те, что остались, теперь притихли, небось, насмерть спужались».
Как вопили тогда Девиер и Толстой, что он, Меншиков, с боярами-де снюхался, а своих друзей предал!
«Что ж, может, по-вашему, так оно и есть. Да только не вам, поганкам, овцам шелудивым, поперек дороги мне становиться! И что вам заказано, то мне сам бог велел!
Важен не род, а что у тебя в черепке. Или напрасно вывели мне латынью на гербе: „Доблесть — путеводительница, счастье — спутник“? Всю жизнь мне счастило. Так почему бы и теперь?.. Кто иной лучше моего достроит Петрову храмину? Прилежание и неусыпные труды приложит? Был подсудный, стану несудимый… Не вам, дремливым, чета…»
В покое пахло лекарствами, горячим воском. Майский ветерок с Невы не в силах был развеять этот запах, только поддувал занавески да колебал тусклое пламя свечей, потрескивающих в бронзовых жирандолях.
Меншиков ногой посунул под ложе таз с набухшими черными пиявками. Их ставил императрице молодой французский лекарь Арман Лесток, сейчас тоже сидящий в кресле, только по другую сторону ложа.
Князь внимательно посмотрел на Лестока: жидковатый галант, как только справляется с семнадцатилетней царевной Лизкой. Но понятлив и хитер.
— Верни сознание! Есть у тебя такое снадобье? — спросил он лекаря.
— Есть, ваша светлость, ненадолго возвратит разум. Но потом может стать еще хуже.
— Давай! — приказал Меншиков.
Лесток достал из кожаного саквояжа с застежками в виде львиных голов крохотный хрустальный пузырек, до половины наполненный темной жидкостью, вытащил притертую пробку, подошел к окну, покапал в рюмку, шевеля губами, старательно закупорил пузырек и понес лекарство умирающей. Раздвинув краем рюмки ее губы, влил лекарство. Вскоре императрица засохло произнесла какое-то слово на родном литовском языке.
— Что-что? — приблизил к ее губам ухо светлейший.
Серое лицо его в крупных порах напряглось. Приказал грозным шепотом Лестоку:
— Выдь! — и тот на носках пошел к двери, подрагивая куриным задом.
Императрица скончалась в два часа пополудни 6 мая 1727 года, успев причаститься и подписать все бумаги, подсунутые светлейшим.
Светлейший
Свой дворец на Васильевском острове, по фасаду выкрашенный в ярко-желтый цвет, светлейший построил с размахом и великолепием. Лучшие мастера сотворили изразцовые камины, живописные плафоны, люстры цветного хрусталя с золотыми ветвями, бра, похожие на огромные набухшие мочки деревьев.
Паркет был сделан из бука с врезанным перламутром, стены обтянуты шелковыми обоями, пол в вестибюле украшен мозаикой из уральской разноцветной яшмы и мрамора. Резные вызолоченные перила вели к дверям, выложенным перламутровыми раковинами. В широких коридорах, укутанных персидскими коврами, парижскими гобеленами, горделиво высились китайские, саксонские, японские вазы отменного фарфора.
Поражали воображение венецианские зеркала, столы на изогнутых ножках, массивные канделябры, золоченая кожа стульев с высокими спинками, огромные бронзовые куранты с мелодичным боем.
А стоило выйти в сад, где чудодействовал мастер Иоганн Фохт, пройти широкой липовой аллеей до цветников, беседок с канапе, к оранжереям и гроту, зверинцу и птичнику, миновать мраморные скульптуры венецианцев Антонио Тарсиа и Пьетро Барбаута, как ощущение невиданного богатства укреплялось еще более.
Особенно гордился светлейший своим портретным залом: там висели полотна персонных дел мастера Ивана Никитина. Живописец сей возвратился семь лет назад из Италии, где совершенствовал свой талант, почти не выходил из мастерской, построенной ему еще императором Петром по собственному рисунку Никитина.
Был мастер неприятен Меншикову, разило от него вольнодумством. Потому приказал Александр Данилович учредить за Никитиным крепкий надзор, даже установил караул возле мастерской. Но — никуда не денешься — писал портреты Никитин такие, что гости только ахали.
Вот взять хотя бы портрет жены Дарьи — «княгини Данилычевой», как называл ее в письмах светлейший. С холста смотрело доброе, с намечающимся вторым подбородком, холеное, красивое лицо спокойной насмешницы, любящей незлую шутку. Меншиков часто останавливался возле этого портрета. Даша родила ему семерых детей, да в живых осталось только трое.
Справа от нее висел портрет старшенькой, светловолосой Марии, ей недавно исполнилось шестнадцать лет. Мягко светятся огромные голубые глаза с поволокой, маленький рот слегка приоткрыт. Лебединая шея… белоснежные покатые плечи… в глубоком разрезе платья — холмики грудей.
Слева от матери — портрет темноволосой дочки Саньки, она моложе сестры на год. Щеки у сластены в пушку, как персики. И сын Александр — отрок с упрямым, замкнутым выражением лица. Кем будет он? Поддержит ли фамилию? Светлейший пытливо смотрит на портрет сына.