Дальний полет
Шрифт:
– Не знаю. Он был какой-то расстроенный. Наверное, отправился к себе, спросить, как и что.
– Что спросить?
– настаивала Полли.
Я заметил, что Мэри в беседу не вступает.
– Если его нет, - предложил я, - давайте про него забудем.
Полли высунула голову и стала разглядывать неподвижные вереницы машин.
– Мы, наверно, нескоро поедем, - заявила она.
– Я лучше почитаю.
– Она выудила книгу откуда-то сзади и открыла ее. Мэтью посмотрел на картинку.
– Это что, цирк?
– поинтересовался
– Скажешь тоже!
– презрительно воскликнула Полли.
– Это очень интересная книжка про одного пони. Его звали Золотое Копытце. Раньше он выступал в цирке, а сейчас учится в балете.
– Вон что!
– сказал Мэтью с достойной уважения сдержанностью.
Мы доехали до большой стоянки, где брали по пять шиллингов с машины, взяли вещи и отправились искать море. Каменистый берег у самой стоянки заполнили люди с транзисторами. Мы пошли дальше по камушкам и добрались до места, где от сверкающей воды нас отделяла только широкая лента нефти и мусора да кромка пены.
– О Господи!
– сказала Мэри.
– Надеюсь, ты не будешь тут купаться?
Присмотревшись получше, Мэтью заколебался, но все же возроптал:
– А я хочу плавать, раз я умею.
– Не здесь, - сказала Мэри.
– Какой был хороший пляж несколько лет назад! А сейчас это… это…
– Самый краешек британской клоаки?
– подсказал я.
– Ну, пойдем еще куда-нибудь. Иди сюда, мы уходим!
– крикнул я Мэтью, который все еще, словно во сне, смотрел на грязную пену. Полли и Мэри зашагали по берегу, а я подождал его.
– Что, Чокки вернулся?
– спросил я.
– Как ты узнал?
– удивился Мэтью.
– Да уж узнал. Вот что, окажи-ка мне услугу. Молчи про него, если можешь. Не надо портить маме поездку. И так ей здесь не понравилось.
– Ладно, - согласился он.
Мы отошли от берега и обнаружили деревню в ущелье, у подножия холмов. Там было тихо, а в кабачке мы очень прилично позавтракали. Я спросил, можно ли остаться на ночь, и, на наше счастье, у них оказалась комната. Мы с Мэри расположились в садике, в шезлонгах; Мэтью исчез, туманно намекнув, что идет побродить; Полли улеглась под деревом, и ей почудилось, что она - Золотое Копытце. Примерно через час я предложил прогуляться перед чаем.
Мы лениво побрели по тропинке, опоясывающей холм, и через полмили, по ту сторону, увидели, что кто-то стоит на коленях и рисует в большом альбоме.
– Это Мэтью, - сказала Мэри.
– Да, - ответил я и повернул обратно.
– Нет, пошли, - сказала она.
– Я хочу посмотреть.
Я без особой охоты отправился за ней. Мэтью нас не заметил, даже когда мы подошли вплотную. Он выбирал карандаш решительно и точно, а линию вел уверенно - ничего похожего на прежнюю неопределенность. Потом и твердо, и нежно он растирал ее, растушевывал рукой, или большим пальцем, или углом платка, а после, вытерев платком руки, наносил новую линию и опять растушевывал ее.
Я всегда дивлюсь художникам как чуду, но сейчас сассекский ландшафт так явственно оживал на бумаге, материал был так прост, а техника - так необычна, что я стоял, словно зачарованный, и Мэри тоже. Так мы простояли больше получаса; наконец Мэтью распрямился, тяжело вздохнул и поднял готовый рисунок, чтобы его рассмотреть. Тут он заметил, что мы стоим сзади, и обернулся.
– Ох, это вы!
– сказал он, не совсем уверенно глядя на Мэри.
– Мэтью, какая красота!
– воскликнула она.
Мэтью явно стало легче. Он снова воззрился на рисунок.
– Наверное, сейчас он видит правильней… - серьезно, как судья, сказал он, - хотя еще немного чудно.
Мэри спросила:
– Ты мне дашь этот рисунок? Я буду его очень беречь.
Мэтью с улыбкой посмотрел на нее. Он понял, что наступил мир.
– Хорошо, мама, если хочешь, - сказал он и попросил на всякий случай: - Только ты с ним поосторожней.
– Я буду очень осторожна, он такой красивый, - заверила она.
– Да, ничего, - согласился Мэтью.
– Чокки считает, что это красивая планета, если б мы ее не портили.
Домой мы вернулись в воскресенье вечером. В эти дни нам стало легче, но Мэри все же боялась думать о понедельнике.
– Эти газетчики такие наглые. Гонишь их, гонишь, а они все лезут, - жаловалась она.
– Не думаю, что они тебя будут сильно мучить. Во всяком случае, не в воскресенье. А к концу недели все уляжется. Знаешь, лучше всего убрать Мэтью куда-нибудь. На один день, конечно, - в школу ему со вторника. Сделай ему побольше бутербродов и скажи, чтоб не возвращался до вечера. И денег дай: соскучится - пойдет в кино.
– Как-то жестоко его выгонять…
– Да. Только вряд ли он предпочтет репортеров с ангелами.
Наутро Мэри выставила его - и не зря. За день наведались шестеро: наш собственный викарий; еще какой-то священник; дама средних лет, отрекомендовавшаяся духовидицей; дама из местного кружка художников, в который, по ее мнению, будет счастлив вступить и Мэтью; дама, полагавшая, что грезы детей мало изучены; и, наконец, инструктор плавания, надеявшийся, что Мэтью выступит на следующем водном празднестве.
Когда я вернулся, Мэри еле дышала.
– Если я когда-нибудь сомневалась в могуществе печати, беру свои слова обратно. Жаль только, что его тратят на такую чепуху.
Вообще же понедельник прошел неплохо. Мэтью вроде бы хорошо провел день. Он нарисовал два раза один и тот же ландшафт. Первый рисунок был явно в манере Чокки; второй -похуже, но Мэтью гордился им.
– Это я сам, - поведал он.
– Чокки много мне говорил, как надо смотреть, и я начинаю понимать, чего он хочет.
Во вторник, с утра, Мэтью ушел в школу. Домой он вернулся с подбитым глазом.