Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Священник вздохнул, завершая свой рассказ, и перекрестился.
— А Настасью эту… — спросил я. — Вы отпели?
— Отпел, — ответил священник. — Тут ведь какое дело получилось. Утром пошел я к председателю сельсовета нашего и рассказал ему, что старуха про могилу сказала. Не знаю, говорю, может, и наврала ведьма старая. А только нехорошо получится, если человек у отхожего места похоронен.
Председатель сельсовета затылок почесал, а потом и говорит, что всякое может быть. А только если мы и пустую землю раскопаем, так никакого нарушения закона не произойдет. Чего же и не выкопать яму?
В общем, раскопали мы.
Действительно, женщина там оказалась.
И главное — вроде как только сейчас и положенная.
Ну, тут пришлось в милицию сообщать. Они тело увезли на экспертизу. С меня допрос сняли…
Потом уж и не знаю, какое расследование вели. Только через несколько дней вызвал меня (это еще в прежние времена было) уполномоченный и попросил не распространяться насчет вскрытого захоронения.
— А отпеть-то ее можно будет? — спрашиваю. — Слово у меня дано, что отпою.
— Да, отпевайте, — говорит уполномоченный, — сколько хотите. Все равно ее у вас на кладбище и решено похоронить.
В общем, привезли ее в гробу к нам в церковь, отпел я рабу Божию Анастасию. Потом похоронили ее…
И вот что интересно…
Когда отпеваешь, всегда чувствуешь или тяжесть, или легкость. Это, видно, зависит от того, в чьих руках душа человека находится.
Да… Еще, бывает, тяжело отпевать тех, которых сжигают. Иногда и восемь человек отпоешь, а не устанешь так, как одного сожженного отпевая.
— А ее, Анастасию эту, легко отпевать было?
— Легко… — ответил священник. — Даже удивительно легко. Словно праведницу отпевал…
И он перекрестился.
Перекрестился и я, уже не решаясь дальше продолжать расспросы.
Петр и Павел
Отец Федор только что спустился с колокольни, где благовестил перед вечерней службой, созывая прихожан.
После резкого снежного света в храме казалось темно, только в сумерках мерцали перед образами лампады, да еще горела лампочка над прилавком, где торговали свечами и книгами.
Здесь стояли две женщины, не знакомые, не местные. Они поджидали священника. Одной нужно было отпеть сына.
— Он крещеный был? — раскрывая свидетельство о смерти, спросил отец Федор.
— Крещеный, батюшка… — ответила женщина, утирая уголком косынки заслезившиеся глаза. — Прежний батюшка и крестил, сюда привозила его…
— Сам-то ходил в храм?
— Дак он с армии пришедши недавно. Не успел, получается…
— А чем болел?
— Убили его, батюшка… Застрелили вчера Павлушу…
— Господи, помилуй… — перекрестился отец Федор. — Хоронить-то когда думаете?
Выяснив все и условившись о транспорте, отец Федор направился было к алтарю, но тут его остановила другая женщина. Была она намного моложе первой, хотя разница в возрасте замечалась только вблизи. Издали, повязанные черными платками, понурившиеся, женщины выглядели почти ровесницами:
— Не знаю, как и спросить, батюшка… — опуская голубые глаза, проговорила женщина. — Мужа моего, Петра, в тюрьму посадили… Судить будут, а кому молиться за него, не знаю…
— Кем он был?
— Фермером…
— А посадили за что?
Женщина быстро взглянула на него, и отца Федора обожгли голубые, горящие горем глаза.
— Человека он застрелил, батюшка… — опуская голову, едва слышно проговорила женщина.
И еще не рассказала она, как было совершено преступление, а отец Федор уже понял все. Вернее, не понял даже, а как бы увидел сам, что произошло в брошенной деревушке, где фермерствовал этот самый Петр, когда туда, разгоряченные выпивкой, примчались на мотоциклах Павлуша и его друзья.
Видение было мгновенным, но таким ярким, что отцу Федору показалось, будто он рассмотрел и серое, низко нависшее над избами небо, и облетевший перелесок вдали, и разрываемую колесами мотоциклов едва смерзшуюся землю, чуть присыпанную снежком. Даже рев мотоциклов услышал он, почувствовал острый запах бензиновой гари…
Он перекрестился и оглянулся, отыскивая глазами пожилую женщину.
Та стояла с толстой свечой у большой иконы апостолов Петра и Павла. Вся в черном… Убитая свалившимся на нее горем мать.
Острая печаль пронзила сердце.
«Бедные вы мои, бедные…» — подумал отец Федор и кивнул на икону.
— Вот… — сказал он. — Это икона святых апостолов Петра и Павла. Поставьте свечечку там.
И перекрестив женщину, припавшую к его руке, ушел в алтарь. Пора было переоблачаться и начинать службу.
Храм был почти пустым, гуляло под сводами гулкое эхо, как бы усиливая, укрупняя слова молитв, колебля пламя свечей перед иконами. Две большие свечи горели и перед образами апостолов Петра и Павла. И отец Федор, совершая службу, каждый раз задерживал взгляд на них, и не свечи почему-то видел, а лица женщин, что так странно и страшно сошлись сегодня у этой иконы…
Уже стемнело, когда отец Федор закрывал храм. Морозец усилился к вечеру, в ночном небе ярко горели звезды. Чистый, молодой снежок поскрипывал под ногами.
Улица была пустой, только окна темных домов мерцали голубыми всполохами телевизионных экранов — шла очередная серия «Санта-Барбары».
Помолившись перед сном, отец Федор ушел в свой кабинетик. Раскрыл было Евангелие, но тут же отложил книгу, лег на узенький диван с высокой спинкой, закрыл глаза.
Сон пришел сразу, но неспокойный, тяжелый.