Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Шерстка блестит, глазки светятся.
«Вот, — думаю, — интересно… Чего же родители-то не сказали, что обезьянку взяли?»
Повернулся чуть-чуть, а на письменном столе другая обезьянка — еще красивее, чем та, которая на книжной полке…
И на диване — обезьянка!
И на шкафу!
И как-то странно так — прямо на глазах комната обезьянками заполняется. И все ближе они ко мне.
Одна, на полу, почти вплотную к ногам подобралась. Гляжу я на нее сверху, и волосы на голове дыбом
Обмерло сердце — сквозь обезьянку паркет видно!
Хотел я перекреститься, а руки не двигаются.
Молитву хотел прочесть, а язык не шевелится.
А незваные гостьи почувствовали, видно, что уже узнали их, и куда только ласковость исчезла! Красоты, и той не осталось! Мордашки уродливыми сделались. От шерсти серой пахнет. Шипят на меня. А я только пятиться могу от них…
И вот, все свои силы собрав, прокричал внутри себя: «Ба-а-тюшка! Помоги, ба-а-атюшка!»
И ведь услышал меня духовник наш, старец Кирилл.
— Чего же ты, подвижник этакий, молитву-то прервал! — раздался в комнате его голос.
Сердитый такой голос, а мне, показалось, что приятнее я ничего в жизни не слышал. Приободрился сразу. И вроде и рука ожила, почувствовал ее…
Кое-как сотворил крестное знамение, а следом и молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» — осилил.
Закричали, задергались мои непрошеные гостьи, залязгали зубами, но я уже не останавливал молитву.
И «Живый в помощи Вышняго…» — прочитал, и «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»
И крестил, крестил вжимающихся в углы обезьянок, пока не исчезли они…
Только запах серы и остался в комнате.
До рассвета простоял на молитве, а с утра пораньше в монастырь поехал.
Прихожу, а меня старец Кирилл уже в воротах встречает.
— Ну, каково, отче? — спрашивает. — Знаешь теперь, подвижниче, как во время молитвы обезьянок разглядывать?
Инок замолчал, завершив свой рассказ. И сразу как-то отделился от нас, погружаясь в молитву.
Молчали и мы, пытаясь постигнуть услышанное.
А вокруг был солнечный, светлый день.
Белые облака неподвижно висели над Ладогой.
Среди отражений этих облаков, как будто по небу, неторопливо бежал наш катерок.
Любушкина десятина
Тогда многие петербуржцы ездили в Сусанино.
Здесь в станционном поселке, не доезжая Вырицы, жила Любушка.
Была Любушка старицей, многое было открыто ей, многое происходило, как говорили, по ее молитвам…
Молилась она по руке.
Ведет пальчиком по ладони и повторяет имена. Говорили, что все ее духовные чада записаны у нее на ладошке, вся Россия…
Рассказывали, как однажды на праздник Казанской иконы Божией Матери пропала Любушка из дома… Встревожились женщины, жившие со старицей. Куда пойти могла, если и по избе едва двигалась? Отправились искать и нашли в церкви.
— Добрела-то такую дорогу как? — удивлялись.
— Так не одна шла… — ответила Любушка. — Богородица пособила.
Много таких историй про Любушку рассказывали, а ездили к ней за советом, за молитвою.
Любушка послушает гостя, потом пошевелит пальцами, будто книгу листает, и ответ даст.
От многих я слышал, что советы эти помогали жизни наладиться.
Обращались к Любушке со своими бедами и мирские люди, и священники, и маститые протоиереи.
Рассказывали, что однажды привезли к Любушке девочку с сухой рукой. Никакие доктора не помогали, а старица погладила девочку по руке, и восстановилась рука… Девочка потом призналась, что испытывала в эти мгновения необычайную легкость во всем теле.
Однажды я тоже сподобился побывать у Любушки.
В Сусанино мы с женой приехали в компании православных поэтов.
Было это зимой.
День выдался морозный, чистый. Сверкали на солнце заиндевевшие ветки. Было тихо. Только громко, на все Сусанино, скрипел снег под ногами.
Дом Любушки мы нашли легко. Любушку в Сусанино знали все.
По утоптанной тропиночке вошли во двор и поднялись на крыльцо.
Потом долго стояли в небольшой комнатке возле жарко натопленной печи — ждали, пока позовут к Любушке.
Женщина, назвавшая себя грешницей Анфисой, взяла продукты, которые мы принесли, и как-то сразу расположилась к нам.
— Ходят-то, ходят-то… — вздохнув, пожаловалась она. — А ведь разные люди… Матушке-то тяжко очень, когда не одни приходят…
— Так мы тоже вроде как целой компанией… — засмущались мы. — Мы не знали…
— Это ничего, что компанией… — сказала грешница Анфиса. — Главное что — одни. А та, — она кивнула на дверь в комнату. — Не… Та не одна пришедши…
И повернувшись к иконам, перекрестилась.
Наконец дверь в комнату, где находилась Любушка, отворилась, и из нее вышла женщина лет тридцати. На щеках — красные пятна, глаза — неспокойные.
Женщина, похоже, занималась какой-то издательской деятельностью. Порывшись в сумочке, извлекла целую пачку бумажных иконок.
— Любушке хотела оставить… — сказала она. — Наша продукция…
— Нет-нет! — замахала руками грешница Анфиса. — Заберите. Не надо нам.
Когда женщина ушла, я все-таки не удержался и спросил у Анфисы, почему отказалась от иконок. Разве иконы могут быть лишними?