Дальняя дорога
Шрифт:
Теснота – это не страшно. Она напоминает мне о лучших днях жизни в браке, в том числе – и в первую очередь – о поездке в Блэк-Маунтинс. Когда ремонт закончился, мы оба нуждались в отдыхе и отпраздновали первую годовщину в Гроув-парк, там же, где и провели медовый месяц. Мы опять побывали в колледже, и на сей раз нас встретили там друзья. Элейн и Виллема не было, зато мы повидались с Робертом и Кеном и познакомились со Сьюзен Вейл и Пат Пасслоф – двумя выдающимися художницами, чьи работы теперь также висят в многочисленных музеях. Домой мы вернулись с четырнадцатью новыми картинами.
Даже тогда мы еще не думали о том, чтобы
Не помню точно, когда мы впервые прослышали, что колледж в Блэк-Маунтинс закрывается – в 1952 или 1953 году, кажется, – но, как и художникам и преподавателям, с которыми мы очень близко общались, нам не хотелось в это верить. В 1956 году, впрочем, страхи оправдались. Когда Рут поняла, что определенному этапу нашей жизни настал конец, то заплакала. Летом мы вновь отправились на северо-восток, и, хотя я знал, что все будет по-другому, в конце поездки, в день годовщины, мы прибыли в Эшвиль. Как всегда, мы доехали до колледжа, но, стоя возле Райского озера и глядя на пустые здания, я невольно задумался, что, возможно, здешняя идиллия мне просто приснилась.
Мы дошли до того места, где некогда красовались первые шесть картин. Мы стояли бок о бок у синих вод, и я думал о том, какое уместное у озера название. Для нас это место всегда было раем. Я знал: куда бы ни завела нас жизнь, мы никогда не забудем Блэк-Маунтинс. К удивлению Рут, я протянул ей письмо, которое написал накануне. Первое, которое я сочинил после войны. Прочитав письмо, Рут обняла меня, и в ту секунду я понял, что нужно сделать, чтобы сохранить Блэк-Маунтинс живым в наших сердцах. На следующий год, на одиннадцатую годовщину брака, я вновь написал письмо, которое она прочла, стоя под теми же самыми деревьями на берегу Райского озера. Так было положено начало новой традиции в нашей семье.
Рут получила сорок пять писем и сохранила все до единого. Они лежат в коробке, стоящей на комоде. Порой я заставал Рут за их перечитыванием, и по улыбке жены понимал, что она вспоминает нечто давно забытое. Они стали для нее чем-то вроде дневника. Старея, она начала доставать письма чаще, а иногда перечитывала всю пачку
Они, казалось, успокаивали ее, и, думаю, именно поэтому много лет спустя она сама решила написать мне. Я нашел это письмо только после смерти Рут, и во многом оно спасло мою жизнь. Рут знала, что я буду нуждаться в поддержке. Она знала меня лучше, чем я сам.
Но Рут прочла не все письма, которые я для нее написал. Они предназначались не только жене, но и мне. Когда Рут не стало, я поставил рядом с первой коробкой на комоде вторую. Там лежат письма, написанные дрожащей рукой, письма, закапанные только моими слезами. Письма, написанные в день очередной годовщины. Иногда я подумываю, не перечитать ли их, как, бывало, перечитывала она, но слишком больно сознавать, что у Рут такой возможности не будет. Я просто держу письма в руках, а когда мука становится нестерпимой, то брожу по дому и смотрю на картины. Иногда я представляю, что Рут пришла навестить меня – как сейчас, в машине, – потому что она знает, что я не могу жить без нее.
– Можешь, – говорит Рут.
Ветер снаружи утих, темнота кажется не такой непроницаемой. Видимо, взошла луна. Кажется, погода наконец улучшилась. Завтра вечером, если я продержусь, станет ясно, и ко вторнику снег растает. На мгновение во мне вспыхивает надежда, но быстро гаснет, радость отступает. Я не выживу.
Я слаб, так слаб, что даже смотреть на Рут трудно. Перед глазами все плывет, и я хочу взять жену за руку, чтобы не потерять сознание, но знаю, что это невозможно. Я пытаюсь хотя бы припомнить ее прикосновение, но память отказывает.
– Ты слушаешь? – спрашивает она.
Я опускаю веки, борясь с головокружением, но становится еще хуже – перед глазами носятся разноцветные зигзаги.
– Да, – шепчу я.
В горле как будто взрывается фонтан вулканического пепла. Жажда мстительно впивается в меня когтями. Хуже прежнего. Намного хуже. Я ничего не пил больше суток, и мука становится сильней с каждым вздохом.
– Здесь бутылка воды, – вдруг говорит Рут. – Кажется, на полу у меня под ногами.
Голос у нее нежный и певучий, как музыка, и я цепляюсь за него, чтобы не думать об очевидном.
– Откуда ты знаешь?
– Не знаю точно, но где еще ей быть? На сиденье ее нет.
«Рут права, – думаю я. – Скорее всего бутылка на полу, но я никоим образом ее не достану».
– Не важно, – говорю я в отчаянии.
– Конечно, важно. Попробуй дотянуться до бутылки.
– Не могу, – отвечаю я. – Я слишком слаб.
Рут задумывается и некоторое время молчит. Мне кажется, что я слышу дыхание жены, а потом понимаю, что это кряхчу я сам. В горле снова запекся ком.
– Помнишь торнадо? – вдруг спрашивает Рут. Что-то в ее голосе заставляет меня сосредоточиться, и я пытаюсь понять, о чем она говорит. Торнадо. В голове пустота, а затем постепенно воспоминание начинает обретать форму…
Я уже час как вернулся домой с работы, когда внезапно небо приобрело зловещий серо-зеленый оттенок. Рут хотела выйти и посмотреть, в чем дело, но я схватил жену за руку и потащил в ванную, подальше от окон и дверей. Это был первый в жизни Рут торнадо, и, хотя наш дом не пострадал, ниже по улице ветер вырвал с корнем дерево и обрушил на соседскую машину.
– Апрель 1957 года, – говорю я.
– Да, – подтверждает Рут. – Именно. Неудивительно, что ты помнишь. Ты помнишь, какая была погода, даже много лет назад.