Дальняя дорога
Шрифт:
Время приключений для нас давно минуло, но пережитого мне хватило с лихвой, ведь самое долгое путешествие продолжалось. Даже когда мы лежали в постели, я держал Рут в объятиях и благодарил судьбу за лучшее, что было в моей жизни, – за эту женщину. В такие минуты я эгоистично молился о том, чтобы умереть первым, потому что даже тогда предчувствовал неизбежное.
Весной 2002 года, через неделю после того как во дворе расцвели азалии, мы провели утро как обычно, а вечером собирались отправиться в ресторан. Мы редко ужинали вне дома, но у обоих было подходящее настроение, и я помню, как позвонил в ресторан, чтобы заказать столик. Днем мы немного погуляли. Всего лишь до конца улицы и обратно. Рут как будто не замечала
Врачи приехали через несколько минут – они сначала постучали, потом принялись колотить в дверь. Я держал Рут в объятиях и не хотел выпускать. Врачи вошли и прокричали. Я отозвался, и они вбежали в спальню, где обнаружили старика, обнимавшего женщину, которую он любил больше жизни.
Они были очень добры и деликатны, один из них помог мне подняться на ноги, другой начал возиться с Рут. Я умолял сделать что-нибудь, надеясь в ответ услышать заверения, что все обойдется. Рут, в кислородной маске, положили на носилки, и я сидел рядом с ней в машине «скорой помощи», пока жену везли в больницу.
Выйдя в приемную, врач заговорил очень мягко. Он держал меня за руку, пока мы шли по коридору, выложенному серой плиткой. От света флуоресцентных ламп болели глаза. Я спросил, как там моя жена, и попросил разрешения повидать ее. Но он не ответил. Мы вошли в пустую палату, и он прикрыл за собой дверь. Лицо у врача было серьезное, и, едва он опустил глаза, я сразу понял, что он сейчас скажет.
– Простите, мистер Левинсон, но мы ничего не смогли сделать…
При этих словах я ухватился за поручень кровати, чтобы не упасть. Комната словно завертелась вокруг оси, лицо врача приблизилось, точно я смотрел на него в телескоп, – я ничего не видел, кроме него. Голос звучал холодно, как жестяной, слова не имели смысла, да и что в них было проку? Я понял, что опоздал. Рут, моя милая Рут, умерла, лежа на полу, пока я спал в другой комнате.
Я не помню, как уехал из больницы, и следующие несколько дней прошли как в тумане. Мой поверенный, Гоуи Сандерс, наш с Рут близкий друг, помог устроить похороны в узком кругу. Потом, при зажженных свечах, среди разбросанных по дому подушек, я неделю сидел в позе Шивы. Люди приходили и уходили – те, кого я знал много лет. Соседи, в том числе злюка, срубивший клен. Постоянные клиенты из магазина. Три владельца Нью-йоркских галерей. Полдесятка художников. Женщины из синагоги заглядывали каждый день, чтобы приготовить еду и прибраться. А я не переставая молился, чтобы очнуться от кошмара, в который превратилась моя жизнь.
Но постепенно люди перестали приходить, и не осталось никого. Некому позвонить, не с кем поговорить. Дом погрузился в тишину. Я не знал, как теперь жить, и время сделалось беспощадным. Дни ползли медленно. Я не мог сосредоточиться. Читая газету, ничего не запоминал. Часами сидел, прежде чем понять, что оставил включенным радио. Даже птицы перестали меня веселить: я смотрел на них и представлял, что Рут сидит рядом со мной и наши руки соприкасаются, ныряя в пакет с зерном.
Все утратило смысл, да я и не искал смысла. Мои дни проходили в тихой агонии. Вечера были ничуть не лучше. Поздно ночью, лежа в пустой постели, не в силах заснуть, я чувствовал, как по щекам катятся
Глава 21
Люк
Все началось со скачек на Страхолюдине.
На быке, который снился ему в кошмарах. Который на полтора года вывел Люка из строя. Он рассказал Софии об этом злополучном выступлении – и отчасти о травмах, которые получил.
Но он кое-что утаил. В сарае, после ухода матери, Люк прислонился к механическому быку, вспоминая прошлое, которое так старался забыть.
Прошло восемь дней, прежде чем он очнулся и понял, что случилось. Хотя он знал, что пострадал, и помнил кое-какие подробности, Люк понятия не имел, что оказался на грани смерти. Он не знал, что бык не только проломил ему череп, но и сломал первый позвонок, и Люк получил кровоизлияние в мозг.
Он не сказал Софии, что врачи почти месяц тянули с пластической операцией, боясь нанести дополнительные повреждения. И умолчал о том, как они подсели к его койке и сообщили, что он никогда полностью не оправится от черепно-мозговой травмы и что часть черепа пришлось заменить маленькой титановой пластинкой. Врачи предупредили, что еще один удар по голове – будет он в шлеме или без – скорее всего окажется смертельным. Пластинка, которую вживили в разбитый череп, находилась слишком близко к мозговому стволу, чтобы обеспечить стопроцентную защиту.
После первого разговора с врачами Люк задавал гораздо меньше вопросов, чем они ждали. Он сразу решил отказаться от выступлений, о чем всех оповестил. Он знал, что будет скучать по родео и, наверное, до конца жизни не перестанет задаваться вопросом, каково это – выиграть чемпионат мира. Но завещание ему составлять не хотелось, да и потом, Люк тогда думал, что на счету у него достаточно денег.
Деньги были, но их не хватило. Мать заложила ранчо, когда брала кредит на покрытие чудовищного счета на медицинские услуги. Хотя Линда не раз повторяла, что судьба ранчо ее не волнует, Люк знал, что она кривит душой. Никакой другой жизни она не знала, и все попытки, которые мать предпринимала после случившегося, лишь убеждали в этом Люка. В прошлом году она работала до полнейшего изнеможения в попытке предотвратить неизбежное. Линда могла говорить что вздумается, но он-то знал правду…
Он пытался спасти ранчо. Да, в прошлом году – и за три года, вместе взятые, – он не сумел заработать достаточную сумму, чтобы выплатить долг целиком, но Люк выступал успешно, даже если ему не удавалось войти в высшую лигу, и Линда вносила проценты в срок. Он восхищался мамиными усилиями – продажа елок, тыквы, увеличение поголовья, – но оба знали, что этого мало. Люк неоднократно слышал, сколько стоит что-то починить, и понимал, что даже в лучшие времена они с трудом держались на плаву.
И что же оставалось делать? Либо притвориться, что все как-то наладится – хотя вряд ли, – либо найти способ решить проблему. Люк знал, каким образом ее решить. Выступать успешно.
Но даже в этом случае он мог умереть.
Люк сознавал риск. Поэтому руки у него дрожали всякий раз, когда он готовился к заезду. Он не то чтобы утратил сноровку или поддавался обычному волнению. Всякий раз, хватаясь за убийственную обвязку, он думал, что, возможно, выступает в последний раз. С таким страхом невозможно было добиться высоких результатов. Но на кону стояло нечто большее – ранчо и мать. Люк не хотел, чтобы из-за него Линда лишилась дома.
Он покачал головой, не желая думать об этом. Люк с таким трудом обрел уверенность, которая, как он понимал, ему понадобится, чтобы продержаться – и победить – в нынешнем сезоне. Любому ковбою меньше всего хочется представлять, что он не сможет выступать.