Дальше

Сергей Довлатов

Дальше

1960й год. Новый творческий подьем. Рассказы, пошле до крайности. Тема -- одиночество. Неизменный антураж -- вечеринка. Вот примерный образчик фактуры: " -- А ты славный малый! -- Правда? -- Да, ты славный малый! -- Я разный. -- Нет, ты славный малый. Просто замечательный. -- Ты меня любишь? -- Нет.." Выпирающие ребра подтекста.

Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями. Я произносил тосты в честь умерщвленных надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких ужасах, которе в своей чрезмерности были лишены

Мне стало ясно, за что высмеивал Тургенев недавнего каторжанина Достоевского.

Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.

– - Прочел с удовольствием. Рассказы замечательне. Плохие, но замечательне. Вы становитесь прогрессивным молодым автором.

– - [...] Пишу ночами. И достигаю таких вершин, о которых не мечтал!..

Повторяю, я хотел бы этому верить. Но в сумеречне озарения поверить трудно. Ночь -- опасное время. Во мраке так легко потерять ориентиры.

Гранин сказал: -- Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.

С резкой критикой выступил лишь один человек -- писатель Борис Иванов. Через несколько месяцев его выгнали из партии. Я тут ни при чем. Видно, он критиковал не только меня...

...Может, у тебя есть что-нибудь про завод? Про завод, говорю... А вот материться не обязательно! Я же по-товарищески спросил...

[помощь Риду Грачеву -- Л.Д.] Звоню богачу Н. Предлагаю ему такой же вариант. Еду на Петроградскую. Незнакомая дама выносит три рубля. Зайти не предлагает.

Мы стояли в прихожей. Я сильно покраснел. Взгляд ее говорил, казалось: -- Смотри, не пропей! А мой, казалось, отвечал: -- Не извольте сумлеваться, ваше благородие...

Я дал в "Неву" замечательный исповедальный роман "Одержимость", а Лерман мне пишет, что это "гипертрофированная служебная характеристика".

Официальный неуспэ компенсировался болезненным тщеславием.

Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной жизненной колеи.

Эткинд: Большие художники не имели возможности печатать оригинальне стихи. Чтобы заработать на хлеб, они становились переводчиками. Уровень перевода возрос за счет качества литературы в целом.

Сценарием они были вполне довольны. Попыткуи "Ленфильма" навязать им соавтора восприняли мужественно. Это взятка, решили они, которую необходимо дать студии.

Эстонскую культуру называют внешцней. [...] А ругают внешнюю культуру, я думаю, именно потому, что ее так заметно не хватает гостям эстонской столицы.

Среди эстонских писателей есть очень талантливе. Например, -Ветемаа, Унт, Каплинский, Ардер.

Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго...:

Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит новый человек. Каждый раз я обьясняю, в чем дело. То есть отношения не развиваются. И дальше приемной мне хода не будет.

Г.Туронок: -- Мне кажется, Довлатов ненавидит простых людей!..

И это он -- мне! Тысячу раз отмечалось, что я единственный говорю "спасибо" машинисткам. Единственный убираю за собой...

Я хотел выявить конкретное лицо, распорядившееся моей судьбой. Обнаружить реальный первоисточник моей неудачи.

– - А вам приходилось каяться?
– - Еще бы. Сколько угодно. Это мое обычное состояние.

На первой же стадии внушал молодому автору: -- Старик, это безнадежно! Не пойдет...
– - Но ведь печатаете же бог знает что!.. Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за каждого бездарного рассказа, появлявшегося в "Костре"!..

Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава. Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю обьективность. И с этой вершины голодными ястребами кидаются на добычу.

Им скомандовали -- можно!

Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру безопасной обьекривности. [ЛД: цф.Разин]

Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто моя книга уже вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще более замечательне сочинения, на которе я должен равняться. То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечне истины. [...]

Урбан страшно оживился: -- Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям. А бездарная -- наоборот...

Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная -побуждае к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить.

На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальне шансы опубликоваться. Выявил семь категорий: 1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого является пропуском. (Шансы -- сто процентов). 2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова. (Шансы -- семь из десяти). 3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно. (Пять из десяти). 4. Неизвесный автор, чудом создавший произведение, одновременно талантливое и конььюнктурное. (Четыре из десяти). 5. Неизвестный автор, создавший бездарное конььюнктурное произведение (Три из десяти). 6. Прост талантливый автор. (Шансы близки к нулю). Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями.) 7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конььюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами.)

Вот и закончена книга, плохая, хорошая... Дерево не может быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка!

II

Собрали около тысячи фактов загадочного поведения властей. Заложили данне в кибернетическую машину. Попросили ее дать оценку случившемуся. Машина вывела заключение: намеренный алогизм.

Коренных жителей мы называем иностранцами.

Лишь немногие действовали разумно, то есть -- постигали английский, учились водить машину.

Излюбленным нашим занятием было -- ругать американцев.