Дама с единорогом
Шрифт:
— Граф, умоляю Вас, только не это! — в ужасе пробормотала Жанна. — Я ничем этого не заслужила…
И тут Роланд опустился перед ней на колени. Это был мимолётный порыв, непозволительное проявление слабости.
— Вы бессердечны, Жанна!
— Бессердечна? — Она удивленно посмотрела на него.
— Да, бессердечны. — Он взял ее руки в свои, накрыл их ладонью.
Сердце девушки дрогнуло. Она вдруг поняла, какой огромной властью обладает над ним, и на мгновенье ужаснулась.
— Встаньте, я не достойна поклонения, —
— Жаль?
— Жаль, потому что я не в силах изменить велению своего сердца. Жаль, потому что Вы выбрали недостойную.
— Вы до сих пор любите баннерета? Но, тысяча чертей, ему нужно только Ваше приданое! Он любит Ваши деньги, а не Вас, опомнитесь!
— Не говорите так, это ложь! — Жанна замотала головой и прижала руки к лицу.
— Ложь? — взорвался Норинстан. — Ваш баннерет — жалкое ничтожество! Если не верите мне, спросите у Сомерсета Оснея. Спросите его о том, как он прилюдно запятнал свою честь.
— Хорошо, при случае я спрошу у него, — пробормотала она. — А теперь встаньте.
— Нет, не встану. Не встану, пока Вы не обещаете мне…
(«Боже, не совращай меня! Этот пояс на её бёдрах, струящийся по её ногам, пояс который я недавно снимал… Юбка так соблазнительно струится складками… Её бёдра… разве они не созданы для любви? Этот пояс… Он сведёт меня с ума!»).
— Пообещаю что? — Жанна перевела взгляд на камин.
— Наконец опомниться.
— И разлюбить баннерета? Я не могу, я обещала любить его.
— Я избавлю Вас от этого обещания.
— Как?
— Очень просто: убью его.
— Не берите греха на душу, ни одна женщина этого не стоит, — покачала головой девушка.
— Может быть. Разрешите поцеловать Вас.
— И после этого Вы уйдёте?
— Да, клянусь всеми чертями Ада!
Пресытившись ролью молящего куртуазного влюбленного, граф встал на ноги. Вслед за ним встала и она. Пару мгновений он будто колебался, а потом, обняв её за плечи, прижал к себе и поцеловал.
Голова девушки пошла кругом; она чувствовала, ещё немного — и она ответит на этот поцелуй. Для неё он был жгучим, словно раскалённое железо. Её губы дрогнули и на мгновение… Баронесса поспешила оттолкнуть от себя Норинстана.
— Вы получили то, что хотели, — дрожащим голосом сказала она. — А теперь уезжайте, прошу Вас!
— Хорошо, — поразительно быстро согласился граф. — Но, надеюсь, я скоро вернусь. И, запомните, рано или поздно Вы всё равно станете моей супругой.
Он с самодовольной улыбкой посмотрел на неё и ушёл.
— Охотник! — Баронесса вышла в светлую галерею. — Он думает, что я птичка, которую можно поймать в сети, посадить в клетку. Но я не могу быть к нему жестока, даже после того, что было сегодня. Его мозг одурманен Дьяволом, я должна помочь ему. Видит Бог, я не хотела этого! Если бы я знала, я всё говорила
Она на миг опустила голову.
— Господи, я совсем запуталась! Всё внутри меня обрывается, когда он так нежно смотрит на меня, и я говорю совсем не то, что должна. Укрепи меня, Господи!
Жанна улыбнулась, краем глаза заметив переминавшуюся с ноги на ногу лошадь, — конечно, он знал, что она будет стоять здесь — и благосклонно бросила взгляд на двор. Да, Роланд был там и не сводил с неё глаз.
Встретившись с ней взглядом, граф крикнул:
— До скорой встречи, баронесса! Пусть благополучие и процветание пребудут в Вашем доме!
Девушка проводила его грустной улыбкой, прошептав:
— Бедный, он ещё надеется! Но придёт время, и его чувства изменятся. Боже, как я боюсь этого дня! Он никогда не простит мне… Я всю жизнь буду расплачиваться за этот день.
— Зачем мне всё это? — вдруг подумалось ей. — Может, Богу угодно, чтобы я вышла за Норинстана? Наш союз благословил отец, в праве ли я противиться его воле? В Писании сказано: чти отца своего, а своим упрямством я противлюсь слову Божьему.
Глава XXIV
С некоторых пор Мэрилин боялась ходить в церковь: ей казалось, что Бог покарает её. Каждый раз, проходя мимо часовни, она лихорадочно крестилась и ждала, что сейчас земля разверзнется и поглотит её. Но, видимо, Господь лояльно относился к её сердечной привязанности, и Мэрилин немного успокоилась, решив, что если что-то существует, то так оно и должно быть — не может же оно существовать, если не угодно Богу.
Ей претил удушающий запах кухни, претила ругань слуг, беспросветная, как ей казалось, тупость матери, не думавшей ни о чём, кроме заготовок на зиму. При виде Эммы, с поразительной лёгкостью справлявшейся с ордой служанок, вместе с ними шившей, суетившейся на кухне, развешивавшей бельё для просушки, Мэрилин становилось ещё хуже. Она напоминала ей о Бертране, которого она видела всё реже, а её соперница — всё чаще. И Мэрилин не выдерживала, таскала за волосы Джоан, закатывала истерики, издевалась над Уитни, которому никак не давалась латынь. Но когда появлялся отец Бертран, она замирала от восторга, была со всеми ласкова и даже угощала племянника печеньем, которое сама пекла.
Но исповедь, исповедь была для неё настоящей мукой, Страшным судом. Она не могла солгать пред лицом Господа, но и сказать правду не имела права. И девушка каждый раз юлила, словно уж на сковородке. На вопрос, не согрешила ли она, Мэрилин осыпала отца Бертрана кучей мелочей, невинных прегрешений, в тайне радуясь, что он не видит её залитого краской лица. Ей тяжело давалась ложь, но не лгать она не могла. И поэтому, вслед за матерью повторяя текст «Confiteor», девушка вкладывала особый пыл и особый смысл в слова: «Моя вина. Моя вина. Моя величайшая вина».