Дама Тулуза
Шрифт:
Очень тихо Оливьер говорит – жалея Симона:
– Сын мой, мы – не волки и не лицемеры. Мы – добрые христиане. А вот враги наши – злые наймиты. Послушай меня. – В голосе Оливьера еле заметно дрожит, вибрируя, тонкая струна восторга. – Послушай меня, сын мой, и признай мою правоту. Мы поклоняемся истинному Богу, но признаем также и бога Зла, которого католики называют «дьяволом». Ибо не может бесконечно благой Бог сотворить ничего злого и несовершенного. Иначе придется утверждать, что благой Бог сотворил и допустил, чтобы были
Симон улыбается.
Он улыбается уже давно, но только Оливьер, увлеченный своей горячей проповедью, не сразу это заметил. Наконец совершенный замолкает, споткнувшись о симонову странную улыбку, будто бегун о лежащий на дороге камень.
– Чему ты так улыбаешься, сын мой?
– Я тебе не сын, – перебивает Симон. – Как ты можешь говорить «сын», если ты – девственник? Ты не знаешь, что такое «сын»! Отцовство – богатая и светлая вещь, но достигается на иных путях.
– Мессен, вы хотите возразить мне, отвергнуть мое рассуждение?
– Нет.
– Мессен, разве вы в силах возразить мне?
– Нет – повторяет Симон. – Я невежда. В твоих рассуждениях, на мой взгляд, нет изъяна.
– Чему же вы улыбались, мессен граф?
– Тому, что ты, несмотря на всю твою ученость, погиб и сгоришь в адском огне, а я и этот невежественный приор, которых ты столь презираешь, – мы оба спасены.
– Рассудит Господь, – говорит Оливьер, отступая на шаг.
– Завтра ты будешь сожжен на костре, – говорит Симон.
– Знаю. – И Оливьер таинственно улыбается.
Тут Аньен, вырвавшись из рук симоновых сержантов, бросается к ногам графа Симона и начинает умолять о пощаде. Симон брезгливо смотрит, как Аньен корчится на полу, содрогаясь в бесслезных рыданиях, как давится собственным страхом.
Поймав взгляд Симона, Оливьер замечает – равный равному:
– Вы сами видите теперь, мессен, сколь отвратительна и слаба плоть.
Симон поворачивается к одному из своих сержантов.
– Водрузите это туловище на ноги и узнайте, чего оно хочет.
Аньена хватают за подмышки, несколько раз вразумляют по щекам и, наконец, в обезумевшем взгляде Аньена проступает ясность.
– Я хочу… я принесу покаяние, – лепечет он. – Я отрекаюсь… от преступной ереси.
– Вот и хорошо, – говорит Симон.
Вперед выступает приор от Святого Стефана. Аньен, мешком рухнув на пол у рясы приора, начинает шумно поносить катарскую веру. Он обвиняет своих бывших братьев в приверженности дьяволу.
Приор перебивает:
– Я назначу тебе покаяние. Сейчас же будет довольно, если ты прочитаешь credo.
– Credo in unum Deum, Patrem… Отец мой, я не помню.
Приор подсказывает. Аньен взахлеб повторяет.
Повторяет – а сам то и дело косится на Симона. Точно собака, что спешно заглатывает украденный с хозяйского попустительства кусок. Симон позволяет ему дочитать до конца, а после, решительно хлопнув себя по коленям, произносит заключительное слово:
– Я рад, что спасется хотя бы один. – И сержантам: – Отведите их в темницу. Завтра сожгите обоих.
– Так и сказал? «Сожгите обоих»?
– Да.
– Но ведь один, вроде бы, отрекся?
– Он сказал: «Обоих».
– Господи! Воистину, великий простец этот граф Симон.
На рыночной площади сооружен помост. Собран хворост. Погода стоит сырая и скучная, поэтому хворост собирали не по лесам, а по домам. Кое-кто из горожан спешит сам принести вязанку, но большинство лишь угрюмо подчиняется симонову повелению.
Граф Бигоррский возвратился с охоты и совершенно одобрил отцовское решение.
«Обоих». Ему любопытно.
– Жаль, что я не смог поговорить с этим Оливьером.
– Ничего, еретиков в вашей Бигорре еще предостаточно. У вас будет случай… Только никогда не вступайте с ними в препирательства. Их не переспорить. Они со всех сторон вроде как правы. Обложились стихами из Писания, как щитами. И все превзошли и постигли, не чета нашему невежеству.
Гюи глядит на Симона, широко распахнув глаза.
– А как же вы с ними спорили, мессир?
– А я с ними и не спорил. Говорю вам, они так плетут слова – не разрубишь. Я их просто не слушал. Когда они пытались смутить меня, я то читал про себя ave Maria, то повторял «иди в задницу, иди в задницу», – говорит граф Симон.
И заливается громким хохотом.
В полдень похоронно зазвонили колокола. Горы хмуро взирали слепыми белыми вершинами, как из храма выводят двух человек, окруженных стражей. Ночь оба осужденных провели в подземной крипте, под полом кафедрала, рядом со святынями – в уединении, в молитве, в промозглой сырости, с оковами на руках и ногах.
Они шли медленно, одеревеневшие от холода, мелко переступая скованными ногами. Гром колоколов заглушал тихий перезвон их цепей.
Петронилла рядом со своим мужем, на коне, как и он. В последний раз видит она Оливьера. Она встречается с ним глазами. На мгновение ей делается жутко. Вдруг Оливьер окликнет ее. Вдруг расскажет ее мужу и свекру о том, что и она некогда преклоняла перед ним колени и испрашивала его благословения. Но Оливьер молчит. Его суровое, очень старое, очень бледное лицо лоснится от пота. В углу рта капля крови. Оливьер боится.
Аньена ведут под руки. Он глубоко ныряет на каждом шаге.
Приор громко спрашивает Аньена: