Дама в автомобиле, с ружьем и в очках
Шрифт:
Худая старуха в черном переднике с лицом, испещренным глубокими морщинами, сидела перед кафе на складном стуле, а очень узкая дверь кафе казалась лишь темным провалом. Я ехала очень медленно, солнце слепило, но вдруг что-то заставило меня обернуться – старуха делала мне какие-то знаки, подзывала меня. Я остановилась у тротуара. Она еле передвигалась, но потихоньку, с трудом направлялась в мою сторону. Я вышла из машины. Она говорила очень громко, при этом сипло и с хрипотцой, как астматик, я плохо ее понимала. Она сказала, что утром я забыла у нее свое пальто. Я помню, когда я проезжала мимо, у нее на коленях стояла корзинка, а в руке
Мне стало не по себе. Она не сводила с меня своих злобных глаз. Вцепилась в ручку машины своими морщинистыми, потемневшими от солнца пальцами со вздутыми суставами. Твердила, что я пила кофе, ела бутерброды, пока мне «драили» машину.
Я никак не могла попасть ключом в замок зажигания. Неожиданно для себя я начала оправдываться: утром я была в Париже, черт знает за сколько километров отсюда, она просто перепутала похожие машины. Но она сказала с мерзкой старческой ухмылкой ужасную вещь – по крайней мере, в ту минуту показавшуюся мне ужасной:
– Ну да, машину «драили», так ее я даже в глаза не видела. А вот вас-то хорошенько разглядела.
Не знаю, что на меня нашло. Я оторвала ее руку от дверцы машины, заорала, чтобы она оставила меня в покое, что я ее не знаю и знать не хочу, она никогда меня не видела, и пусть никогда, понимаете, никогда никому не рассказывает, что меня видела. Потом я осознала, что рядом сидели какие-то местные жители и могли все слышать. Они уставились на нас, и я рванула с места.
Вот так. Это произошло примерно четверть часа назад или даже меньше. Я поехала дальше. Старалась думать о Глав-Матушке, о чем-то успокаивающем, о моей комнате, о море. Но не получалось. На левой стороне дороги я увидела автозаправку. В Орли я посмотрела на уровень бензина в баке – он был почти полный, сейчас осталась половина, но этого хватило бы еще на много километров. И все-таки я решила заправиться.
Мужчина, который подошел обслужить меня, до этого разговаривал с двумя приятелями. На нем не было ни формы, ни фирменной фуражки. Я пошла к домику с белыми стенами. Развязала косынку. Помню, как скрипел у меня под ногами гравий, помню тысячи солнечных бликов, пробивавшихся сквозь листву деревьев на холме. Внутри была прохладная тень, тишина. Я причесалась, открыла кран над раковиной. И тогда проснулось мое второе «я» – моя тревога – и закричало изо всех сил. Меня схватили сзади так внезапно, что не осталось времени отбиваться, и хладнокровно и неумолимо – я знаю точно, я поняла это в открывшееся мне мгновение вечности, хотя я молила, молила не делать этого, – мне расплющили руку.
Автомобиль
Манюэль мог бы точно сказать им, что это была за машина: «Тандербёрд» последней модели, автоматическая коробка передач, V-образный восьмицилиндровый двигатель, 300 лошадиных сил, емкость бензобака – 100 литров, максимальная скорость около 200 км/час. Он работал автомехаником с 14 лет, сейчас ему под сорок, и то, что передвигается на четырех колесах, интересовало его не меньше, чем то, что ходит на двух высоких каблуках. Читал он только автомобильный журнал «Аргюс» и проспекты с рекламой женской косметики, разложенные на прилавках аптеки.
Вот в Америке он мог проявить свою осведомленность. Там вас будут слушать, даже если вы не лучшим образом говорите на их языке и вам требуется вечность, чтобы подыскать нужное слово. Манюэль, баск по национальности, всю молодость проработал в Америке, дольше всего в Толедо, штат Огайо. Там по-прежнему живет его старший брат, самый любимый. Больше всего он жалел, что уехал оттуда, – из-за брата, да еще из-за рыжеволосой девушки, с которой катался на лодке по реке Моми во время праздника, устроенного землячеством басков. Вообще-то между ними ничего не было, разве что она как-то зашла к нему в комнату, а он попытался залезть рукой ей под юбку, но она заартачилась.
Когда он работал в Толедо, у него было полно любовниц – обычно молодящиеся женщины в годах или замужние дамочки, о них он думал без ностальгии. Теперь он внушал себе, что был тогда слишком энергичен и нетерпелив, а приложи он чуть больше усилий, то завоевал бы Морин, не хуже всех остальных. Он называл ее Морин, вспоминая праздник на реке, потому что это звучало похоже на Моми и как-то по-ирландски, а настоящее ее имя вылетело у него из головы. Может быть, она и не была ирландкой. Случалось, когда вино не веселило, а только наводило тоску, он вообще начинал сомневаться, была ли она рыжеволосой. Дочку своей жены – он стал ее отцом, когда ей было два года, – он тоже назвал Морин, но у всех вошло в привычку обращаться к ней Момо или Рири, даже у школьной учительницы, и он ничего не мог с этим поделать. Вот так, стараешься припасти краюшку хлеба на черный день, но всегда найдется тот, кто на нее позарится.
Манюэль не хотел, чтобы его считали занудой, особенно клиенты. Он знал по опыту работы с французами, что если вас спрашивают про какую-то машину, то только затем, чтобы узнать ее цену. Что же касается технических свойств, они заранее убеждены, что эта информация и гроша ломаного не стоит, разумеется, кроме тех, кто в этом разбирается, но они-то как раз ни о чем не спрашивают, а сами начинают разглагольствовать. Поэтому на вопрос о «Тандербёрде» с сиденьями песочного цвета только ответил:
– Потянет на пять штук. Легко.
Он залил полный бак. Вытер ветровое стекло. Рядом стояли Шарль Волю, местный винодел, и агент по продаже недвижимости из Солье, высоченный такой, у него «Пежо-404», сюда он заезжает раза по три в неделю, но как его зовут, Манюэль не знал. Именно в этот момент они услышали крики. Манюэль, как и те двое, на мгновение застыл в оцепенении, но все же не мог бы сказать, что по-настоящему удивился, как удивился бы, если бы это произошло с какой-то другой женщиной.
Как только он увидел эту девицу, что-то подсказало ему, что она не совсем в себе. Может, из-за ее темных очков или из-за неразговорчивости (она выдавила из себя всего несколько слов, и то по необходимости) или из-за странной манеры как-то устало или расслабленно склонять голову набок при ходьбе. У нее была красивая, необычная походка, словно каждый шаг длинных ног начинался от изгиба бедра. Манюэль почему-то подумал о раненом животном, правда, не мог точно определить – антилопе или дикой кошке, но всяко – о животном, вырвавшемся из мрака ночи, потому что в этой светловолосой головке угадывались какие-то темные, зловещие мысли.