Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Сначала он задернул занавески, и комната превратилась в альков, и им почудилось, что она благословляет их, осыпая цветами, лепестковым дождем.
Потом, все так же неспешно, медлительностью каждого движения превращая в вечность решительное, но немного тревожное ожидание Марты, он стал снимать с себя одежду.
И вся тысяча шарфов пала на землю, и он остался обнаженным…
Марта больше ни о чем не думала. Она только повторяла про себя: «Я люблю этого старика, который идет к моей постели…»
И она была настолько уверена в этом, что стала раздеваться сама — прямо на усеянном маками покрывале — так же медленно, так же просто, — пока не оказалась совершенно обнаженной.
Теперь тоже не думая ни о чем. И теперь тоже повторяя про себя глупую фразу: «А он любит голую старуху, которая ждет его на постели…»
Два тела слились.
Какой нежной оказалась их кожа при соприкосновении! Нет, она не была трачена временем, не была смята годами, время и годы лишь неустанно обкатывали ее, полировали, как морскую гальку…
Марта почувствовала себя этим гладким, этим катящимся куда-то, незнамо куда камешком, да и пусть катится куда придется, пусть…
Но всякий раз, как камешек переворачивался, откуда-то издалека выплывало лицо Эдмона: он покачивал головой, становясь все более и более мрачным — лицо в застекленной рамке, стоящей на комоде.
Бедный, бедный Эдмон, ничего-то он не понимал, ничего-то он не понимает…
Она никогда еще не испытывала такого острого ощущения морской качки, разве что — в тот момент, когда стояла на тротуаре перед «Тремя пушками» и когда чья-то рука завладела ее согласной на все рукой.
Сегодняшняя зыбь неудержимо влечет за собой прилив. И скоро она окажется на гребне волны, потому что та же рука только что расколола гальку, которую она-то считала такой прочной, окаменевшей навеки, и могучая донная волна хлынула в самую ее сердцевину.
Она снова вскрикнула. Это был возглас… нет, не боли, не страдания, больше всего — удивления. И в глазах Человека-с-тысячей-шарфов снова засветилась гордость, потому что на этот-то раз он точно знал, что причастен к этому взрыву эмоций. Именно о таком возгласе ему мечталось, ничего другого он и не хотел бы услышать.
Правым бедром, своим здоровым бедром, бедром юной девушки Марта ощутила, как поднимается радость, как растет счастье этого любимого ею человека по имени Феликс.
«А я Феликс, и готов служить вам…» — так он ей тогда представился?
Служить… Он будет служить ей… Впервые за всю ее женскую жизнь Марте будут служить… Она внезапно и остро почувствовала себя живой женщиной. Не просто женщиной — Женщиной-маков цвет.
~~~
С тех пор как она перестала быть окаменелостью, с тех пор как раскололась галька, Марта все время чувствовала, как мир проникает в нее, как все, что вокруг, наполняет и переполняет обнаружившееся в ней пространство.
Она заполнена, она наполнена, она была осаждена, ее взяли штурмом.
Эдмон довольствовался тем, что жил рядом, но, по существу, был вне ее, как бы за незримыми стенами, отделявшими их одного от другой, и его эта ситуация, скорее, радовала. А Феликс был не вовне, он был внутри. Феликс жил в ней.
Только сейчас она наконец поняла, что такое «жить вдвоем». Она носила свою любовь, как кенгуру детеныша в сумке: плоть к плоти, в самой наиближайшей близости, там, где душу уже не отличить от тела, где они неразделимы, где между ними существует неразрывная физическая и духовная связь.
Любые чувства и ощущения Феликса звучали в унисон с ее чувствами и ощущениями, душа Феликса составляла гармоничный дуэт с ее собственной душой, и ей казалось, будто все эти чувства и ощущения возводились в квадрат, становились вдвое мощнее.
А само ощущение такой вот — поистине близнецовой — близости дополнялось и множилось любыми, даже самыми крошечными и незначительными повседневными действиями. Просто смехотворными иногда: мытьем тарелки, подстриганием ногтей маленькими круглыми ножничками над полочкой в ванной… Больше не быть одной, когда что-то делаешь, когда что-то думаешь… Господи, только теперь Марта в полной мере представляла, насколько была одинока, живя сначала с Эдмоном, а потом и без него. Наверное, они были временным отклонением, отступлением от правил — это долгое безмолвное ожидание, эта прожитая ею черно-белая жизнь. А цветной фильм ее жизни начался только сейчас.
А самое интересное: влюбленность — нет, не влюбленность, любовь! — вовсе не привела Марту к тому, что она стала огорчаться: ах, мол, как поздно, теперь я слишком стара, почему не раньше… Ни за что на свете она не хотела бы вернуться в молодость, снова пройти через жизненные испытания, включая и сам процесс старения, увядания, с которым не так уж легко смириться, который принимаешь с тревогой и опасениями. Наоборот, она то и дело думала, что только теперь, именно теперь у нее на самом деле появилось время для любви, для того, чтобы любовь эта стала ее главным и единственным занятием, ее личным — главным и единственным — удовольствием, ее собственным — исключительным, ни с чем не сравнимым — наслаждением.
Разумеется, когда она раздевалась в ванной, ей приходилось признавать изъяны тела, обвисшего, неисправимо помятого безжалостной рукой времени, но она не печалилась, потому что именно это увядшее тело было желанным, именно оно катилось галькой по жаркому песку пляжа разделенного на двоих наслаждения, именно оно раскрывалось навстречу Феликсу и переполнялось его радостью.
И Марта ничего не стала менять — ни в одежде, ни вообще в своем облике, ни в манере поведения. Ей и в голову не приходило выйти на улицу без шляпки, подстричься или укоротить юбку. Но все-таки что-то в ней переменилось с тех пор, как она перестала быть замкнутым пространством, потому что Валантен из «Трех пушек» смотрел на нее теперь совсем по-другому. Он даже позволял себе иногда легкую игривость тона, вольные шуточки, а Феликс и Собака явно поощряли его в этом, потому что им доставляло несказанное удовольствие видеть, как Марта краснеет.
И с детьми тоже все стало иначе.
Во время последнего воскресного полдника Селина упрямо дулась, как это с ней бывало когда-то в детстве. Ей казалось, что шаль с алой бахромой, подаренная Феликсом Марте в память о необузданной Розине, отдает дурным вкусом.
А у Поля бегали глаза, когда он целовал мать, смешно вытянув губы трубочкой. Должно быть, Селина рассказала ему про спальню.
К концу полдника, к счастью, оказавшегося довольно веселым — ведь за столом были ребятишки, всегда и всему придававшие особое очарование, — Марта, тем не менее, почувствовала бы себя обескураженной поведением сына и дочери, не очень понимала бы, как самой вести себя дальше, если бы не вмешательство Лизы — коварной, лукавой, храброй Лизы: