Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
— О-о, я — и свадебная скатерть! Именно то, что надо! — не удержалась от горькой иронии дочь.
Полдник прошел как нельзя лучше. Шоколадный пирог удался Лизе еще больше, чем в прошлый раз. Разговор был оживленным, кофе все нахваливали, малыши проказничали в меру. Даже Селине удалось расслабиться, и тень печали ушла из ее взгляда, обращенного на умирающих со смеху детей, которые развлекались тем, что с совершенно неприличным звуком втягивали через соломинки пену, оставшуюся на дне стаканов с кока-колой, и вносили свою немалую лепту в общий гвалт.
Однако, несмотря на то что веселилось семейство вполне искренне и непритворно, этот полдник чем-то неопределимым отличался от прежних, в воздухе повисло ожидание, каждый каждую минуту ждал: вот-вот это случится, и никто не осмеливался сказать об этом вслух. Марта — первая. Она и томилась больше других, она одновременно присутствовала за столом и отсутствовала в комнате, она была как никогда внимательна к тому, что творилось вокруг, и в то же время находилась там, на улице, в подъезде, в подвешенном состоянии: ну где же Феликс, ну что же будет, когда он появится, с этой дружной «командой», с этим невозмутимым семейством, настолько привязанным к тому, что все должно идти как положено?
Матильде удалось отвлечь на себя всеобщее внимание.
Она, конечно же, мгновенно углядела шаль Розины с бахромой, завернулась в нее, превратившись в неподражаемую белокурую цыганочку, и принялась кружиться в диком танце вокруг стола.
Марта с волнением смотрела на внучку, воплощавшую сейчас Счастье. Этот блуждающий огонек, по сути, ведь немножко и она сама тоже: он — отражение пламени, которое бушует сейчас под глухим синим шелком ее платья…
Звонок. Некому, кроме него. Это он!
Все глаза обратились на Марту, все взгляды встретились в одной точке.
Встать, выпрямиться, выглядеть (насколько получится, насколько возможно) беззаботной, естественной, как Феликс, который проходил случайно тут, рядом…
Матильда опередила бабушку. Она подлетела к двери и распахнула ее во всю ширь.
— О! — воскликнул Феликс, не ожидавший увидеть свою шаль на такой высоте от пола, да еще увенчанную светлыми кудряшками.
— О! — воскликнула Матильда, не ожидавшая увидеть пожилого господина с лохматой симпатичной собакой.
На Феликсе было белое кашне, которого Марта никогда прежде не видела, под мышкой — неизменный альбом для набросков. Впрочем, из-за общей сумятицы, из-за навалившегося на нее волнения, из-за того, что все стояли у нее за спиной и ждали, ей почудилось, будто и самого Феликса она видит в первый раз. И он показался ей очень красивым, таким красивым в этом белом шарфике — шелковистом, как его волосы.
Матильда, у которой при виде собаки внезапно пропал всякий интерес к «тому господину», позволила себя поцеловать.
— Как ее зовут? — нежно спросила девочка.
— Собака. Ее зовут Собака. А я — Феликс.
Марта про себя отметила, что он не добавил: «И готов служить вам…». Рыцарем, готовым служить, он хотел быть только для нее, только для нее одной.
А Матильда с собакой, обнявшись, уже удалялись…
Феликс взял руку Марты и запечатлел на каждом пальце по поцелую любви. Так он делал всегда — с тех пор, как камень раскололся. Жест юного безумца, который счастливо сводил ее с ума, потому что безумец не был юным и потому что пальцы ее затвердели и утолщились в суставах — от прошлой жизни, от прошлых забот.
Каждый поцелуй был — как почесть, каждый поцелуй был — как легкая волна, набегающая на пляж, на их пляж… Их ждали, но это не заставило его ускорить ритуал. Пусть подождут.
— Они здесь, — шепнула Марта, не зная, что сказать.
И состоялось «историческое явление».
Вот какой вновь и вновь переживала Марту эту сцену, вот какой она запомнилась Марте — запомнилась во всех деталях не только потому, что ей удалось найти в себе силы, чтобы сохранить хладнокровие, но и потому еще, что Феликс действовал по всем правилам протокола, проявляя в этом незаурядное мастерство, просто-таки на грани искусства.
Марта в удивлении восхищалась тем, как он сыпал комплиментами, как находил пути к сердцу каждого, делая это с природной легкостью настоящего знатного сеньора. Если бы она уже не любила Феликса, то наверняка не устояла бы сейчас перед его обаянием. Как он обошел стол, как познакомился с каждым! Ведь они не устояли — а явно не устояли! — Селина, Поль, Лиза, Тьерри и Венсан, поначалу просто остолбеневшие.
Теперь мальчики спорили, кому достанется часть принести стул для нового гостя, Лиза и Селина — о том, с кем рядом он сядет, что же до Поля, то он вел себя скромнее, но был покорен ничуть не в меньшей степени: Марте достаточно было увидеть, как он нервно затягивается сигаретой, стыдливо избегая взгляда матери.
Через десять минут обе молодые женщины хохотали во все горло, Феликс приканчивал шоколадный пирог, Поль варил свежий кофе.
А малыши носились по всей квартире с Собакой, у которой явно прибавилось энергии с тех пор, как Матильда повязала ей на шею золотую ленточку, отобранную у куклы.
Марте казалось, что Феликс так и царил всегда среди ее близких, расточая счастье без всяких на то усилий — самим своим присутствием.
Все его страхи испарились. Она видела, что на смену им пришли спокойствие и даже признательность. И думала о том, что и ей приятно делить Феликса со своими. Она была так переполнена им, что хотелось быть щедрой. И потом, благодаря этому она как бы воссоединилась снова со всеми Мартами, какими успела побывать в своей жизни, со всеми Мартами, с которыми до сих пор не могла достичь единения.
Время от времени он поворачивался к ней. Их любящие сердца соприкасались и растворялись одно в другом, как тогда, в опере, под эту музыку, известную только им двоим, как в тот первый вечер, когда он расколол ее — каменную — среди цветущих маков. Ей так нравилось, что он этим гордится…
Лиза спросила: «А что там — в папке с рисунками?»
Феликс показал наброски, сделанные сангиной, — единственной моделью оказалась Марта. Селина и Поль расхохотались. Похоже было, будто они видят свою мать впервые, что впервые обнаружили: вот она какая… Ничего себе — открытие… Но у обоих стал сразу же чуть-чуть пристыженный вид, словно они почувствовали себя в чем-то виноватыми.