Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Теперь Марте и Феликсу ни за что не удалось бы незаметно проскользнуть в «Три пушки»: они выглядели и были королями, они царствовали здесь, сидя за своим столиком в уголке террасы.
После долгой жизни, проведенной в тени отца, мужа, детей, Марта наконец вышла на полосу света. Почувствовала, всем своим существом оценила: ее видят! Так, словно научилась ощущать, как ее воспринимают со стороны другие, так, словно ее озарило разгоревшееся в ней сияние, словно она сама себя окружила ореолом. Когда она пыталась объяснить это Феликсу, простодушно, находя слова, которые вроде бы говорила впервые
Благодаря Валантену теперь их традиционный портвейн стал чем-то вроде аперитива, а после него очень часто только и начиналось главное: закуски. Главное — потому что тут всегда было полно сюрпризов и полета фантазии, вдохновленной андалузской кухней. Впрочем, не всегда андалузской. Именно талант и рвение первого Мартиного союзника помогли ей почувствовать, как возвращается аппетит, понять, что за прелесть — пробовать сегодня вирские колбаски, а завтра норвежскую маринованную селедку с поджаренной на оливковом масле картошкой…
Она была уже не в состоянии вспомнить, когда в последний раз ела овощной супчик и какой у него вкус. Она теперь нередко ощущала голод, и это новое ощущение стало для нее, до тех пор принимавшей пищу лишь потому, что следует вовремя принимать пищу, таким необычайно прекрасным, таким острым, что порой она смешивала его с колотьем в боку или проявлениями грыжи: пережиток времен, когда ее навязчивыми идеями были разрушение тела, нарастающая слабость, возможная болезнь — на все это она, впрочем, втайне надеялась, полагая, что это лучший способ избавиться наконец от постылой рутины существования…
Позже, перед сном, перебирая в памяти события прошедшего дня, Марта выискивала среди моментов, прожитых рядом с Феликсом, те, когда какой-то его жест или какая-то его фраза особенно ее взволновали или растрогали. Это заменяло ей вечерний травяной чай, это было изобретенное ею новое успокоительное — настой из цветков мака.
Они до сих пор не решались провести вместе ночь. Не решались уснуть рядом. Ночь — это не пустяк. Именно ночью время сжимает вас в цепких объятиях, именно ночью застарелые привычки напоминают о возрасте, о трудностях, которые с ним связаны. Не забыть бы про лекарства, чертово бедро — опять не даст спокойно спать, на кого я похожа такая растрепанная — сплошные проблемы. Нет, она не спешила разоблачать перед Феликсом все эти мелкие подробности, обнажать свои слабости. Куда спешить?
Вечером все по-другому, все иначе. Этими вечерами, в проникавшем сквозь маки с улицы мягком свете, их старые тела забывали про возраст. Их изношенность обращалась нежностью, больное бедро притягивало ласку. Марта оставалась причесанной, Феликс выглядел все так же по-рыцарски, и прилив накатывал на них, качая на волнах, а Собака спала на подушке, уткнувшись мордочкой в лапы.
Собака теперь с трудом просыпалась. Вчера вечером она вообще предпочла остаться в мастерской, а не сопровождать их, как обычно, в «Три пушки». Марта думала о ней как раз перед тем, как сын позвонил и сделал ей нечаянный подарок в виде слова «страсть».
Телефон зазвонил снова.
— Марта! — Голос Феликса был неузнаваем. Бесцветный, мертвый. — Марта! — повторил он все таким же странным голосом и остановился, словно был не в силах говорить дальше, словно надеялся, что она и так поймет.
И она поняла.
— Собака?
— Да.
— Когда?
— Нынче в ночь.
— Я иду!
Почти бегом преодолевая расстояние, отделявшее ее дом от мастерской, осознавая все, что происходит: как мягко покачивается на бегу ее тело, как нога ступает по асфальту, как неловко прижата к боку плетеная кожаная сумочка, — Марта старалась ни о чем не думать. Ни о чем. Ни о живой Собаке, ни — тем более — об умершей. Она заставляла себя улыбаться, она училась улыбаться, она тренировалась. Улыбка — то, что сейчас нужно Феликсу, пусть даже печальная улыбка.
Прежде чем позвонить в дверь, она вздохнула. Такой вздох придавал сил душе.
Он открыл. Без шарфа, без платка на шее. Волосы падают на глаза.
Как трудно улыбаться под этим горестным, этим смятенным взглядом сквозь серебряные пряди!
— Где она? — спросила Марта.
— Там, на софе…
Собака лежала, уткнувшись мордочкой в лапы: обычная поза для мирного сна.
— Вы были правы, Марта. Видите: она — совсем такая, как будто спит. Она не страдала.
Теперь его голос хоть чуть-чуть напоминал прежний…
Марта положила ладонь на мордочку. Собака любила, чтобы она вот так ее гладила, начинала дрожать от счастья и благодарности, прежде чем лизнуть в ответ хрупкое запястье.
Надо повторить этот жест, надо выполнить ритуал.
А потом Марта прилегла на софу — Собака осталась у ее ног — и приняла позу, выбранную когда-то для «Портрета с ракушками»: теперь они так называли картину, которая сохла, повернутая лицом к стене. Феликс сел напротив, рядом с мольбертом.
На этой новой картине, где они были все втроем, Собака казалась живой.
Они разговаривали — долго. Потом долго молчали. Потом опять говорили.
Горе Феликса то восходило, подобно солнцу, до зенита, то опускалось до горизонта — по закатной кривой. Марта следовала этой кривой, сопровождая ее изменения то словами, то молчанием.
Видеть страдания Феликса, переживать их вместе с ним, возноситься до вершины, до рыданий — означало преодолеть еще одну ступеньку на лестнице Любви.
Феликс рассказывал о Собаке. Он рассказывало себе, говоря о ней.
В простых словах заключалась большая часть прожитой жизни, потому что человек и собака были ровесниками. Им по восемьдесят — Феликс приподнял для Марты завесу над одной из своих тайн.
Солнце вот-вот совсем скроется за крышами. Гope постепенно тоже утихнет. Сумерки. Они так и не пошевелились…
Но внезапно Феликс встал.
— А что вы скажете, Марта, насчет рюмочки портвейна?
— Наверное, скажу, что неплохо было бы пропустить такую рюмочку…