Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Итак, они вдвоем валялись на диване и с удовольствием потягивали воду с мятным сиропом, которая оказалась даже лучше кока-колы, и к тому же было так приятно посасывать ее через соломинки не из пластмассы, а из настоящей соломы, пахнущие цветущей рожью, — Матильда обнаружила их в глубине кухонного шкафчика.
И опять — это восхитительное чувство, когда делишь наслаждение с близким существом, это ощущение сговора, это впечатление — вот, мы объединились, мы вместе!
Селина перестала говорить так, будто только она имеет право все решать, командовать, разрешать или запрещать. С самого утра, с тех пор, как они собирали абрикосы, она ни словечка не обронила свысока. Да, слова теперь не падали сверху, придавливая Матильду.
— А если нам прикончить это печенье? — предложила та, что с сегодняшнего дня перестала обращаться к дочке свысока.
Ну до чего же приятно слышать это «нам», уж куда приятнее, чем телефонный звонок, который помешал принять это лестное, такое симпатичное и подразумевающее полное равенство предложение!
Селина взяла трубку.
И сразу же — едва взглянув на лицо матери — Матильда поняла, что это Он. Да и мамин голос сразу напомнил ей о прошлогодних хлопающих дверях.
— Да, все отлично!.. Дом чудесный!.. Погода замечательная!.. Устроились просто роскошно!..
Дифирамбы сыпались дождем, нет — как пощечины, как удары… Нет, каждый был — будто подножка… Лишь бы только Онне услышал, лишь бы только Емуне пришло в голову, будто ничего хорошего не выйдет из этих каникул, раз Егонет с ними!
Матильда-то, со своей стороны, находила, что с Нимбыло бы нисколько не хуже, чем без Него,но она умела, если надо, быть скромной и сдержанной.
— Хочешь поговорить со своей дочерью?
Ну вот — именно так у них принято заканчивать разговор! Все! Занавес опускается. Но — никаких аплодисментов.
Матильда хватает трубку. Она взахлеб рассказывает о кроватях для принцесс, о качелях, о горячих абрикосах, об этом кресле — таком забавном. И еще об обещанных козах и сделанном из их молока сыре…
А когда она говорит о большом флаконе лавандовой воды, то краем глаза проверяет, слушает ли Селина (никогда не знаешь наперед, как будет, лучше все-таки запастись свидетелем!). И, прежде чем положить трубку, не спрашивает Его,собирается ли Онк ним поскорее приехать, и только думает об этом так сильно, что, наверное, Онвсе
После звонка рот Селины снова стал печальным — уголки губ съехали вниз.
Пришлось немедленно достать вожделенное печенье и продолжить приятнейший полдник, усевшись по-турецки между раздвинутыми коленями матери и склоняя голову то к одному, то к другому — ох, какие они одинаковые, какие идеально округлые… Сначала надо, как всегда, обкусать все четыре угла этого печенья — ощущение, будто его нарочно делают такой формы. Сосредоточенно обкусывая третий по счету, Матильда вдруг поняла, что совсем забыла рассказать Емуо подсолнухах.
А может, не забыла, может, на самом деле ей просто не хотелось?
Головокружение при встрече с такой красотой, волнующий язык цветов — такое разве выразишь словами, да и зачем? Особенно — говоря с мужчиной, даже с тем, который в один прекрасный день зачал ее, Матильду, может быть, именно для того, чтобы в другой прекрасный день она смогла все это узнать, увидеть, почувствовать…
Мама, возвышавшаяся над нею, точно так же обкусывала печенье, они хрустели, как две мышки-грызуньи.
— Ой, мам, а ты тоже начинаешь с уголков?
— А с чего же? Конечно!
Отлично, вот еще одна ситуация, в которой девочка и женщина — почти одно и то же!
За окнами надрывались радостным стрекотом цикады, им было совершенно наплевать на телефонный звонок, а здесь, в комнате, вдруг стало прохладно, и холод шел уже не только от плиток пола и закрытых ставней.
Матильде было всегда очень трудно победить озноб, который охватывал маму, когда в их жизнь врывался этот отец-сквозняк. Никакие шерстяные кофточки, никакие шали тут не помогут.
В такие моменты Матильда давала себе слово меньше капризничать и дуться, она верила, что это помогло бы, и это было бы вроде жертвы, потому что на самом деле ей нравилось и дуться, и капризничать, и хмурить брови, особенно без всякой причины, — ведь если есть причина, это уже не каприз, это нормальное недовольство, ничего тут нет общего. Нет, пожалуй, сейчас она не станет — ладно, найдутся другие поводы для капризов, тогда и станет губы надувать и брови хмурить. Хотя, с другой стороны, — если она не станет дуться и капризничать просто так сейчас, пока еще маленькая, то после уже никогда себе такого не позволишь. М-м-м, все-таки иногда выгодно быть маленькой, куда лучше, чем взрослой…
Как было бы приятно вот сию минуточку закапризничать, обкусывая печенье с четырех углов, что-то в этом есть, но сейчас нельзя, сейчас надо — и побыстрее — сменить тему.
— Мам, а если нам сходить на ферму — посмотреть коз, а, мам, скажи! Скажи, ма-а-м!
В ответ — молчание. Колени Селины вдруг показались Матильде твердыми, как камни, какими-то безжизненными, будто им уже ничего не надо на этом свете.
— Ма-а-м, ну, ма-а-м, скажи, мы пойдем на ферму? — настаивала Матильда, она славилась умением добиться своего, и ее упрямая настойчивость считалась в семье одним из главных талантов малышки, своего рода даром Божьим, который со временем совершенствовался, становился как бы тоньше и изысканнее в зависимости от обстоятельств.
Но сейчас совсем не то, сейчас упрямство было — как вызов «скорой помощи». Оно было — спасательный круг, который можно, нужно бросить маме, чтобы она не затерялась, не уплыла на лодке бедствия по этому морю горечи.
— Да… Да… Пойдем… Отличная идея…
Спасительница спрыгнула на пол — рот ее был еще полон печеньем, последним, правда, — и стащила Селину с дивана, хохоча, как сумасшедшая… Слава Богу, кораблекрушения удалось избежать!
Потом Матильда решила переодеться. Ей захотелось пойти на прогулку в новом платье, купленном перед самым отъездом: в желтый горошек и с рукавами-фонариками.