Дамасские ворота
Шрифт:
Миллер вспыхнул от негодования:
— Меня каббала не интересует. Это средневековое суеверие. И я с сомнением, скажем так, отношусь к ее жаргону.
— Ну, вы имеете дело не с главой вашей подгородной конгрегации и его женой. Если хотите разбить пару яиц, лучше вам привыкнуть общаться с яркими личностями.
— Вроде Мелькера, я так полагаю?
— Вам не нравится Мелькер? — спросил Януш Циммер. — Жаль. Мне он нравится куда больше, чем вы. Но мы с вами терпим друг друга.
— Мелькер вызывает у меня вопросы, — ответил рабби, окончательно побагровев. — Я не
Циммер вперил в него соколиный взгляд:
— Вы хотите насильственного освобождения. А вы готовы к войне, к смерти и ранам? Вы когда-нибудь видели войну?
Миллер уклонился от ответа.
— Видели?
— Лично мне не приходилось, — сказал Миллер. — Но многие в нашей группе имеют такой опыт.
— Я не спрашиваю вас о вашей группе. — Циммер навис жесткой маской лица над разозленным лицом Миллера. — Я-то ее навидался. По всему миру. Людей, заживо горевших на блокпостах. Умирающих от голода. Пытки водой и то, как крысы в клетках, привязанных к голове, пожирают человеческий мозг, молодых парней и девушек, истекающих кровью, умирающих от жажды. Человек, истекающий кровью в пустыне, страдает от жажды. Никогда не видели? Никогда не пытались допросить фанатика с пристрастием?
— Я верю в то, что Бог сохранит свой народ, — сказал Миллер.
— Война, где только одна сторона будет страдать и умирать, — такой войны вы ожидаете?
— Я не знаю, чего ожидать. Я верю.
— В чудеса.
— Да, — выкрикнул Миллер, — в чудеса! Как же иначе!
— В чудо динамита, — сказал Циммер. — У того парня есть доступ к взрывчатке. Он добудет ее для них. Если попытка окажется неудачной, группа возьмет на себя ответственность.
— Зачем? — удивился Миллер. — Безумие какое-то.
— В случае провала, — объяснил Циммер, — последуют бесконечные расследования, обвинения, наклеивание ярлыков. При успехе страна объединится. Если потребуется — против всего мира.
— Но почему? Почему это должен сделать он, этот хиппи? Уж не буду спрашивать — как.
— Не будете, рабби? Подозреваете, тут замешаны наркотики? Возможно, вы правы.
— Одного взгляда на него хватило, чтобы это заподозрить, — сказал Миллер. — Молодой мистер Хипстер в темных очках. Но что насчет ответственности? Почему он возьмет ее на себя?
— Потому что он тот, кого вы ищете. Мистик. Думаю, он верит, что в результате акции никто с обеих сторон не пострадает. Верит, как вы говорите, в чудо.
Миллер насмешливо хмыкнул:
— Как он может верить в такое?
— Вы презираете его, рабби? Вы, кто верит в Бога, который позаботится, чтобы пролилась только нужная кровь? В неравную войну? Gott mitt uns! [282] Советую не презирать его. Он, может, путаник и наркоман, но человечности в нем больше, чем в вас.
282
С нами Бог! (нем.)
Миллер на минуту задумался.
— Несомненно, —
— Не думаю, что вы поймете.
— Уж снизойдите. Может, пойму.
Циммер резко поднялся и подошел к шкафам с аппаратурой:
— Интересно, не подслушивают ли нас?
— Гоим наверху?
— Вряд ли их это интересует, пока дело не касается денег.
— Согласен, — сказал Миллер. — Но вы не ответили на мой вопрос.
Он продолжал сидеть в конце стола в форме подковы и следил за Циммером, расхаживавшим по комнате.
— Мой отец верил в братство людей, — неожиданно сказал Циммер. — Он посвятил свою жизнь польской коммунистической партии. Затем, за два года до Второй мировой войны, Сталин распустил партию и расстрелял ее лидеров, в том числе и моего отца. Затем пришли нацисты. Все надо было восстанавливать.
— И полагаю, вы участвовали в этом. Со своими польскими братьями, которые так любили вас.
— Мы восстанавливали ее снова и снова, — говорил Циммер. — Когда одну восстановленную структуру уничтожали, мы восстанавливали ее снова. И всякий раз наши планы терпели крах по причине человеческой натуры. Не просто польской или еврейской. Из-за бездарности, присущей человеческой натуре вообще, которая предает лучшее, что в ней есть, ее высшие идеалы, недостойна себя во всем…
— Снова и снова, — сказал Миллер, — люди предают Завет. Даже мы, кому дано так много. Без пришествия Обетованного мы вечно будем обречены на неудачу. — Физиономия у Миллера по-прежнему пылала, и трудно было сказать, от гнева или смущения. — Мне жаль вашего отца. Очень вам сочувствую.
— Неужели? Как любезно с вашей стороны! А теперь скажите, рабби. Вот вы находитесь на Земле обетованной. Увидели то, что надеялись увидеть?
— Все впереди, — ответил Миллер. — Ради этого мы сегодня и стараемся.
— Мерзость, бездарность повсюду — разве не так? Страна народа, которому столько дано? Без его гения не состоялась бы европейская — и не только европейская — цивилизация. И тем не менее мы имеем продажную бюрократию, уродливые города, вульгарность. Дешевые таблоиды, отвратительное искусство. Все выглядит так, будто сделано людьми второго сорта. Мы не очень-то стремимся быть светом другим народам. Или вы ничего этого не заметили?
Миллер затрясся от гнева:
— Извините, я не какой-нибудь европейский эстет, как вы. Очень плохо, что, пока мир не покладая рук убивал нас, мы не могли найти времени на художественное и культурное возрождение для его просвещения. Так что, когда нас уничтожат, гоим, возможно, будут сокрушаться: «Бедные евреи, они были так талантливы. Какая жалость, что пришлось их изгнать с земли!» — Миллер встал, чтобы говорить с Циммером, так сказать, на равных. — Бездарность, которая беспокоит меня, — это моральная бездарность. Отказ следовать Завету, отказ создавать еврейский народ, который принесет истинный свет миру. Тогда, может быть, мы получим картину, которую вы требуете.