Дамоклов меч над звездным троном
Шрифт:
— Ничего я не думаю. Больной ты, что ли, — к словам цепляешься? Лучше помоги донести до холодильника.
— Сам донесешь. Мышцы тренируй, а мне тяжести пока поднимать доктор запретил. Где это вы так отоварились?
— В супермаркете на Дмитровке, — Саныч поморщился. — Все утро на эту ерунду угробил, девчонки наши попросили помочь. Жратвы привезли — вагон. У нас тут только попугаи Маруськины по килограмму бананов в день уминают.
Мещерский в разговор не вмешивался, скромненько стоял у борта. Смотрел на воду. И отчего-то так хотелось плюнуть в эту серую, мерцающую солнечными бликами глубь. Саныч потащил коробки с пивом вниз, в трюм. Хлопнула дверь, и на палубе вновь воцарилась тишина.
Мещерский пошел на корму. Черт… Почему кругом такое сонное царство, если рядом
— Ты ко всей этой лабуде слишком всерьез относишься, Лилька, — услышал он голос Варвары, доносившийся из открытого окна кают-компании. — И чего ты Аристарха отшиваешь, не пойму я. Мужик он классный, такое тело, как у него, еще поискать. С ним в Питере Женька Сальникова жила. Всеми подробностями со мной делилась. В постели он сто очков двадцатилетнему даст. Хочет он тебя, видно, до смерти. А ты все кобенишься. А чего? Ну не любишь его — да кто про любовь-то говорит, какая, на хрен, любовь? Ради здоровья. У тебя вон мужика-то сколько уже не было? А, отворачиваешься. Так и засохнешь без полива, фиалка ты наша нежная на залитом солнцем поле… Так бы с ним удовольствие получила, да и опыт дополнительный. В таких делах, Лиля, как соблазнение, опыт прошлый — первая подмога. А у тебя опыта нет или почти нет. Не права я?
— Права, как всегда, — ответила Лиля. Голос ее был невеселым.
— Ты вот Леху Ждановича как собачонка все сторожишь. Страдаешь из-за него. А не подумала — может, не глянешься ты ему? Не нравишься такая вот, упертая, инертная? Ну, положим, будет момент — напьется он, контроль над собой потеряет, сжалится и затянет тебя в койку. Попробует тебя всю такую правильную, цельную, чистую — попробует и выплюнет. Не по вкусу ты ему будешь, что тогда, а? Сейчас тебе больно, а тогда во сто крат больнее будет, девочка. Ты меня больше слушай, я ради твоей же пользы стараюсь, учу тебя, — Варвара усмехнулась. — Что нам власть над мужиками дает? Красота? Красота не у всех. Только две вещи — запомни: молодость и опыт. Ты молодая, ладно… Но Леха-то на молодость твою не клюет. Значит, не это его привлекает. А что же тогда? Я тебе так скажу: жить надо начинать как можно раньше. И мужиков почаще менять. Опыта надо набираться, искусство оттачивать. Разве секс — не искусство? Но я даже не про секс. Я про наш опыт бабский в глобальном масштабе… Ой, кто к нам летит на огонек? Что, тоскливо без нас? И дзэн уже не спасает?
— Я мешаю? — Мещерский, стоявший у борта, услышал в кают-компании голос Саныча. Видно, тот покончил с погрузкой и искал компании.
— Тебе тоже полезно послушать, парниша. А то ты у нас все в гуру метишь, а сам вон уже зеленый весь от воздержания… У тебя хоть девушка-то есть, а?
— Отстань, — буркнул Саныч.
— Нет, конечно. Кулак свой собственный — он намного слаще.
— Да иди ты!
— Сам иди. Ты к нам приперся. Или слушай нас, или катись, — Варвара хмыкнула. — На медитации и воздержании в нирвану, может, и примут, только… Только не об этом, Саныч, мысли у тебя. Я же вижу, не дура. Ты другое что-то в себе задавить пытаешься. Что-то сидит у тебя там внутри, покоя не дает. Вот ты и давишь это, из кожи лезешь.
— Ничего я в себе не давлю.
— Давишь. Поэтому и закрытый такой весь, нервный. Витька вон говорит — ты прежде совсем другой был. А сейчас точно иголку съел…
— Давай лучше про мужиков своих ври дальше, — оборвал ее Саныч.
— Нечего мне врать. У меня столько мужиков было — сколько волос у тебя на башке. Я с пятнадцати лет свою коллекцию личную формирую.
— Коллекцию? — переспросила Лиля.
— Ну да. Прочла где-то, что Марлен Дитрих коллекцию любовников собирала, чтобы всякой твари по паре было — мужики разных национальностей, разного статуса. Ну и я решила — чем я хуже. Опыт — колоссальный, но и поучительный весьма. Сколько же у меня в коллекции-то моей? Сейчас.., так… Наших я пока не, беру, наши — это отдельная песня. Витька — это тоже особый разговор, без комментариев пока. Кроме наших, у меня были поляк, потом швед, итальянец, грузин, финн, латыш был, потом еще испанец — но с ним у нас до койки дело не дошло… А с итальянцем тоже не дошло, но случай прикольный вышел…
— Когда же это ты успела их всех подцепить? Где? — спросил тихо Саныч.
— И здесь, и когда за бугор ездила. Я много поездила, парниша. Бабки, что зарабатывала, в чулок не складывала. Ты ведь это проповедуешь — если каждый наш день последним может стать, чего жадничать? Так про итальянца… Его Лукино звали, мы в Лидо познакомились, там наша группа сезон целый в отеле по вечерам играла. Ухаживал он за мной — в Венецию возил, на машине своей катал. Ну, вернулись мы из Венеции, пошли ко мне в номер — все путем вроде пошло. Он уже раздел меня почти, как вдруг — бац, звонок ему по мобиле! Он аж с лица спал, залепетал что-то, как заяц перепуганный. Это ему мамаша позвонила, представляете? Мамуля разгневанна". И он бросил меня и умчался к ней — сорокалетний маменькин сынок. Что, не опыт, скажете? Такой опыт дорого стоит. А швед! О, это вообще отпад. Я его в баре увидела на пароме «Силья лайн». Там ночь долгая, делать нечего, ну народ в ищет, к кому бы прилепиться… У меня прямо челюсть отпала — такой он весь из себя красавец был, швед-то. Прямо Зигфрид златокудрый. Ну, перемигнулись мы, угостил он меня пивцом. Посидели и пошли к нему в каюту. Он мне сунул сразу же журнальчик, гляжу — порнушка. Ну листать стала, а он рядом через плечо заглядывает. И аж дрожит весь от нетерпения. Так его картинки эти зажгли. Я даже струхнула — думаю, такой бугай здоровый, растерзает меня сейчас в клочки. А он.., он навалился, сделал свое дело, натужно так, словно у него запор. К стенке отвернулся и захрапел. А с грузином вообще песня была…
— Тоже мне коллекция. Уроды какие-то, — бросил Саныч. — И сама ты уродка, Варька. Шлюха хорошая. Ты навроде мачехи моей дражайшей. Одного поля вы ягоды с ней — шлюхи, извращенки чертовы… Не пойму я, что в тебе Виктор такого нашел, что никак от себя не отпускает?
— И никогда не поймешь, парниша. Мозги сломаешь — не поймешь. И того не поймешь, что папаша твой в мачехе твоей нашел. Не дано тебе этого понять. — Голос Варвары стал злым. — Для того чтобы понять это, кровь надо в жилах иметь, а не воду дистиллированную. Не кефир прокисший. Я уродка, надо же… Приговор мне вынес. Язык свой поганый прикуси — думаешь, я про тебя ничего не знаю?
— Виктор говорил как-то, что настоящее, истинное уродство — это такое же чудо природы, достойное восхищения, как и красота, — перебила ее Лиля. — Только уродство гораздо реже встречается. Я запомнила, как он это говорил. Это не внешности касается, а внутреннего состояния души… Алексей… Алексей Макарович ему ответил, что он тоже с этим согласен, только это грех смертный — так думать, уж он-то знает. Про это, что он знает, я что-то не очень поняла, но все равно запомнила.
— Да ты все вечно запоминаешь, что он с бодуна болтает, — хмыкнула Варвара. — И чего такого твой Жданович знать может? Я вот одно знаю: все его прошлые бабы были картинки. Не то, что ты — золушка-замарашка.
— Я же сказала: не о внешности шла речь, а о внутреннем состоянии, — повторила Лиля. — А тебе надо обязательно напомнить мне про его баб?
— Да плюнь ты, я же говорю — уродина она, уродина и змея, шлюха, — сказал ей Саныч. — Не слушай ты ее. Ты, Лилька, нас тут вообще всех поменьше слушай. У нас у всех мозги с пауками большими. У каждого — свои пауки. Ты делай так, как сердце тебе подсказывает. Хочешь, притчу скажу? У одного мастера дзэн учились несколько монахов и монахиня. И была она красивой — эта монахиня, несмотря даже на бритую голову и рваные свои лохмотья. Один монах влюбился в нее и написал ей тайное письмо. Она не ответила. А на утренней молитве в присутствии учителя и всех монахов встала и обратилась к влюбленному: «Если ты правда меня так сильно любишь, подойди и обними меня здесь, сейчас».