Дамы плаща и кинжала (новеллы)
Шрифт:
Ночь на Босфоре — тяжелое испытание вечной красотой. Полны тоски эти феерические ночи, когда небо сияет, а море заколдовано луной и замерло, словно готовится к празднеству, которое все никак не наступит. День слепит и сияет, и тоже обещает невесть какие радости, да эти обещания никак не сбываются.
Здесь, в Стамбуле-Константинополе, в чужой, мусульманской земле, которая некогда принадлежала Византии, оплоту христианства вообще и православия в частности, в октябре 1921 года держалась погода то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадали совершенно летние дни. Воздух, благостный ласкающий воздух был прозрачен, отчетливо виднелись дали с громоздящимися на склонах холмов домами, траурные кипарисы… А то вдруг налетала пурга, выпадал снег, и русские беглецы начинали играть в снежки на улицах. Эти снежки в Стамбуле производили такое же впечатление, как если бы самоеды швырялись ананасами!
Иногда разражалось все разом: дождь, снег, град, гром, молния — точно бы небо давало наглядный урок по космографии. А потом снова — сияние солнца, слияние синевы небес и синевы волн, ослепительная, губительная, тоскливая, чужая красота…
«Лукулл» слегка покачивался на синей зыби Босфора. Выделяясь своими изящными очертаниями среди судов, загромоздивших порт, он казался барской игрушкой. В прежнее время «Лукулл» был яхтой российского посла в Константинополе и носил название «Колхида». Теперь, в 1921 году, яхта получила имя «Лукулл» и стала принадлежать командующему Черноморским флотом, а на то время, когда русская армия, ушедшая под натиском красных из Крыма, обосновалась в Константинополе, «Лукулл» сделался штаб-квартирой генерала Петра Николаевича Врангеля. С докладами все военные чины из города и из Галлиполи и даже редактор общевойсковой газеты ездили на «Лукулл». Многие совещания происходили тут же. На «Лукулле» Врангель переживал трагедию своей армии, размещенной в Галлиполи, на острове Лемнос, вынашивал планы контрнаступления. Отсюда барон Врангель вел свою упорную борьбу, пытаясь отстаивать перед союзным командованием целостность военной организации «бывшей России».
«Лукулл» стоял совсем близко от берега.
15 октября 1921 года с ним случилось происшествие, бесспорно, уникальное в мировой истории и в морских анналах.
Отцом Ольги Голубовской был сапожник из Екатеринослава. Очень может статься, дочку его и в самом деле звали так, однако фамилия была, конечно, другая. От той фамилии Ольга избавилась с ненавистью — не к той нации, которая ее породила, а к своему социальному происхождению. Скрюченный, унылый сапожник с чахоточной грудью и вислым носом, скупой, ворчливый, скандальный, ненавидящий и жену, и детей… — нет, такой отец ей был не нужен! И мать, заморенная ежегодными родами, и бессчетный выводок братьев и сестер… Ольга хотела учиться, а не надрываться в прачечной, куда ее определили на работу. Потом ей чудом удалось устроиться в типографию, помощницей наборщика. Вообще-то туда предпочитали брать мальчишек, однако ребе очень сурово указал владельцу типографии на его жестокосердие, и тот решил, что принять на работу сапожникову девчонку — дешевле, чем платить положенную десятину.
Ольга проработала в типографии два года. За это время она приохотилась читать и читала все, что ни печаталось, — от газет и журналов до приключенческих романов и экономических брошюрок, от рекламных листовок и визитных карточек до стихов и словарей. Мало того, что начиталась вволю, — научилась по-французски, по-итальянски и даже по-турецки. Среди работяг были трое веселых-развеселых молодчиков-пропойц, которых нарочно держали для набора иностранных текстов. Сначала в шутку, а потом всерьез начали они учить угрюмую черноглазую девчонку языкам. Тут и словари кстати пришлись. Наборщики дивились: память у сапожниковой дочки была просто волшебная — все запоминала влет, способности к языкам у нее оказались невероятные. Сначала слово «полиглот» Ольга воспринимала как оскорбление, потом притерпелась к нему. От восхищения своих типографских приятелей она даже себя зауважала и… сохранила это теплое чувство к себе навсегда.
Но вот однажды Ольге приказали пойти в другой цех и помочь на резке бумаги. В первый же день она оттяпала себе мизинец — и рабочая карьера закончилась…
Промаявшись от боли два месяца (рана никак не заживала), Ольга окончательно возненавидела семью. Ее теперь запрягли в домашние работницы, а на ее место в типографию владелец, по настоянию того же ребе, взял ее младшего брата и считал себя после этого невесть каким благодетелем сапожникова семейства. Ольгу тошнило от прокисшего духа плохо выделанных кож, гвоздей, ваксы, которую сам, собственноручно варил отец для меньших братьев — чистильщиков сапог… Больше всего на свете Ольга мечтала уехать — вон из Екатеринослава, в Москву, в Петербург! Но откуда взять денег на билет? Не в собачьем же ящике ехать!
Хорошенько подумав, она стала по вечерам уходить на восточную окраину города, где стояли несколько рабочих кабаков, и там заработала самым доступным ей способом нужные ей на дорогу деньги. Способ оказался приятным, поэтому Ольга поработала еще немножко для чистого удовольствия и только потом, уложив в узелок несколько перезрелых желтых огурцов, буханку, бутылку с водой и застиранную розовую «парадную» блузочку, уехала в Петербург, который тогда как раз начал зваться Петроградом — шла империалистическая война, и немецкое название вымарали на географической карте.
Пока она ехала в столицу, деньги кончились, пришлось прямо на вокзале сколачивать новый капитал. Здесь, правда, гоняли городовые, которые оказались куда более свирепыми, чем в Екатеринославе. Но Ольге повезло сразу: пошла с каким-то студентиком, который снимал комнатушку в полуподвале (стол, стул, а матрас лежал на полу), да очень по душе пришлась хозяину сего матраса своим мастерством, а главное, тем, что с удовольствием слушала его стрекот… Говорил студентик не просто так — читал стихи собственного сочинения. Ольга вспомнила стихи, которые приходилось набирать в типографии. Тогда казалось, их какие-нибудь небожители пишут, а они, поэты, вон какие, оказывается! А может, и ей попробовать складывать строчки?
Рифмы давались легко, но студентик-любовник сказал, что она — пережиток прошлого, который пора выкинуть на свалку истории и литературы. Теперь главное — писать позлее, позвончее, побессмысленней и понепристойней, тогда успех среди футуристов обеспечен. Сам он тоже считался футуристом. Ольга последовала его совету — и любовник пришел в восторг!
Он уверял, что товарищи охотно примут ее в свой «цех». Привел на сборище к Бурлюку — это был у футуристов не то бог, не то сатана, Ольга так и не поняла.
Бурлюку стихи понравились! Теперь надо было соорудить наряд поскандальней — и выходить в свет.
Не прошло и недели, как Ольга (все тем же привычным способом) заработала на рыболовную сеть, на краску для губ и грудей (картинку она помнила еще с типографских времен, видела в каком-то фривольном, тайно печатавшемся журнальчике), а перьев они с милым другом-студентиком надергали из петушиных хвостов, нарочно сходив за этим добром аж на самую городскую окраину.
Голова у Ольги была битком набита всем тем, что ей удалось прочесть во время типографских «университетов». Под прежней, сапожниковой фамилией она жить не желала, назвалась Голубовской. Про отца рассказывала, что он-де был пролетарий, который жизнь свою загубил на фабрике капиталиста-империалиста. Ольга придумала этому выдуманному отцу очень красивую смерть: дескать, он свалился в чан с кислотой на кожевенной фабрике, а может, и сбросили злые люди, чтоб не агитировал на борьбу за права рабочих. На капиталистическом же производстве и она сама пальца лишилась. Ну, хотя бы тут вранья не было, а что она была из типографских, так это было просто очень здорово, типографских рабочих уважали, они считались чем-то вроде элиты пролетариата.
Все эти социально-политические тонкости Ольга усвоила столь же стремительно, как и основы стихосложения. У студентика сыскалось несколько книжонок Карла Маркса и еще какого-то Ленина, имелись вчетверо сложенные и хранимые под матрасом, истертые от частого елозенья по полу номера «Правды»… Ольга ахнуть не успела, как мало что заделалась футуристкой под псевдонимом Елена Феррари, но и стала хаживать со своим студентиком и на маевки, и на сходки, и на студенческие пирушки, где непременно провозглашались тосты за свержение самодержавия… Новым приятелям, коих полагалось называть товарищами, она была безмерно благодарна — за то прежде всего, что не корили происхождением. Наоборот: такие же, как она, выходцы из черты оседлости на всех этих сборищах были гостями частыми, еще и других жить учили, ну а что все, как один, меняли себе фамилии на русские, так ведь не токмо одни поэты любят псевдонимы…