Дамы плаща и кинжала (новеллы)

Арсеньева Елена

Пришлось пойти на крайнюю меру. Муру снова арестовали, и тут уж Чуковский, которому Бокий намекнул, что надо делать, ринулся к Горькому, который в то время был, без преувеличения сказать, очень могуществен. Власти предержащие его снисходительно ласкали: ну как же, свой, ручной Буревестник революции, которого Мария Андреева [53] приучила есть из рук большевиков! Поскольку Мура для Горького была еще никто и он мог не захотеть суетиться ради нее, Зиновьеву было рекомендовано заодно арестовать академика Ольденбурга, всемирно известного востоковеда-индолога, для освобождения которого Алексей Максимович мог горы свернуть. Что он и сделал… заодно вступившись за сотрудницу Чуковского, которую вскоре после этого Корней Иванович на каком-то редсовете и представил знаменитому писателю. И не преминул отметить: рыбка заглотила наживку. «Как ни странно, — записал Чуковский в дневнике, —

но Горький все говорил для нее, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу».

53

Очерк о ней «Мальвина с красным бантом» см. в этой же книге.

«Павлиний хвост» вполне объясним. Небось приятно находиться рядом с дамой, которая обязана тебе как бы свободой, а может статься, и жизнью! Горький стеснялся, когда его шумно благодарили, но Мура этого и не делала (она обладала поразительной врожденной тактичностью) — она просто смотрела на него, как на божество.

Она смотрела на Горького, ну а Горький смотрел на нее. Смотрел и рассматривал…

Она была, пожалуй, не красива, если говорить о канонах (например, у нее был неправильной формы нос, сломанный еще в детстве), но если это не остановило Ивана Бенкендорфа, Брюса Локкарта, Якова Петерса да и еще бог весть кого, почему это должно было остановить Максима Горького? Дело вовсе не в красоте — Мура была обворожительна. Непостижимо обворожительна!

Уэллс, который видел Муру в 1920 году (и уже тогда пал ее жертвой), так пытался описать природу ее очарования: «Она была в старом плаще цвета хаки, какие носили в британской армии, и в черном поношенном платье, ее единственный, как потом оказалось, головной убор представлял собою, как я думаю, не что иное, как черный скрученный чулок, и однако она была великолепна. Она засунула руки в карманы плаща и, похоже, не просто бросала вызов миру, но была готова командовать им. Ей было тогда 27… Она предстала передо мной любезной, не сломленной и достойной любви и обожания».

То же ощутил и Горький. И поэтому вскоре Мура начала захаживать на Кронверкский проспект, в дом, который человеку иного склада, не столь богемного, космополитичного и снисходительного, как Мура (да еще она была вдохновляема особым заданием!), показался бы сущим вертепом.

Тут все еще бывала-живала Мария Андреева и ее любовник Крючков, секретарь Горького, захаживала запросто Екатерина Пешкова, а во время их отсутствия роль хозяйки исполняла метресса писателя Варвара Васильевна Шайкевич-Тихонова — жена компаньона Горького по издательским делам Алексея Тихонова, и мать его, Горького, побочной дочери Нины (родство между ними тщательно скрывалось, но сходство так и било по глазам). Жили здесь также художник Ракицкий по прозвищу Соловей, Андрей Дидерихс и его жена Валентина Ходасевич (ее брат, поэт Владислав Ходасевич, и его жена Нина Берберова присоединятся к «святому семейству» позднее, за границей). Еще жила какая-то нижегородская евреечка по прозвищу Молекула, которую потом пристроили замуж; жил сын Горького и Екатерины Пешковой Максим, а вскоре появилась и его жена Надя, которую предпочитали называть Тимошей — по отчеству. Впрочем, ее вполне можно было называть и Ягодкой, потому что еще до появления в ее жизни Максима у нее был бурный роман с пламенным революционером Генрихом Яго?дой. Позднее он станет влиятельным человеком в окружении Сталина, возглавит ОГПУ и чуть ли не собственноручно изготовит то зелье, кое «графиня Закревская» (в то время уже ставшая баронессой Будберг — без всяких кавычек) вольет в поилку Буревестника, которому — с ее прямой и непосредственной помощью — большевики чуть раньше просто-таки классически обкорнают крылья. Впрочем, пока это было, как говорили древние греки, «еще на прялке».

Между прочим, прозвища в компании, проживавшей в доме на Кронверкском проспекте, имели все. Даже Горький: его называли Дукой, от французского слова duc — герцог. Очень лестно! Когда там появилась Мура, ее прозвали на хохляцкий манер (она была родом из Черниговской губернии) Титкой.

Итак, квартира на Кронверкском. Куча приживалов (к чаепитиям, которые продолжались от пяти до полуночи, собирается до пятнадцати человек), но при этом полный разброд и шатание в хозяйстве.

Надобно отметить, что Мура обладала врожденной склонностью и талантом гармонизировать вокруг себя пространство. Не слишком-то трепетно относившаяся к своей внешности (влюбленный зануда Уэллс позднее напишет: «Она, безусловно, неопрятна… руки весьма сомнительной чистоты…»), она обожала порядок вокруг себя. И немедленно приступила к наведению его в доме, почуяв, что порядок и размеренность будут милы и приятны Горькому, который хоть и любил свое богемное окружение, но не выносил, когда ему мешали работать, это раз, а второе — не терпел, когда его отвлекали для решения сугубо бытовых проблем.

Мура взяла на себя всю суету: читку его писем, ответы на них, подготовку материала для предстоящей работы. Она переводила необходимые иностранные тексты, печатала на машинке, исподтишка вела дом, отдавая распоряжения прислуге и повару… Но при этом создавалось впечатление, что Мура ни во что не вмешивается, а просто так — приглядывает. Ходасевич потом вспомнит: «Она всегда умела казаться почти беззаботной, что надо приписать незаурядному умению притворяться и замечательной выдержке». Перед Горьким она притворялась мастерски: делала вид, будто ее интересует только его благополучие, что она ловит каждое его слово — у нее был талант слушать умно, ее собеседникам хотелось рассказывать ей что-либо вновь и вновь! — а сама потихоньку думала о Брюсе, о Петерсе, о том, что застряла в этом доме, кажется, надолго… Когда ее спрашивали, о чем она думает, Мура говорила: «О детях».

Впрочем, шло время, и она порою начинала забывать, что находится здесь «на службе». Горький влюбился в нее, и Мура вскоре поняла, что ее не просто так поселили в комнату, смежную с его комнатой. При том что у него были слабые легкие (порою он харкал по утрам кровью) и расшатанные зубы, при том что он любил по-стариковски покряхтеть, он как мужчина был еще хоть куда, поэтому исполнение задания оказалось сопряжено для Муры со множеством приятностей, без которых она, женщина весьма сексуальная и не стеснявшаяся этого (в том и состоял секрет ее привлекательности, который отмечали все знавшие ее люди!), не могла и не хотела обходиться. Она только терпеть не могла посредственностей, однако все ее любовники были людьми выдающимися, даже Петерс. Ну а теперешний-то объект ее разработки был умнейшим человеком своего времени! А Мура умела ценить чужой ум. В стране, где прежняя аристократия была уже почти вся выбита (другая же часть спасалась за границей), Горький оказался первым представителем новой советской аристократии, при этом еще сохранившим ту связь с традициями, которые жили и в памяти Муры, — и оттого он был для нее еще дороже, еще интереснее.

В его доме, например, она мельком познакомилась с великим князем Гавриилом Константиновичем, кузеном покойного государя. Он был женат на балерине Анастасии Нестеровской, и Горький, что называется, лег костьми, дабы не только спасти их от узилища, но и помочь выехать за границу. Для этого ему пришлось задействовать величины покрупнее Зиновьева — Горький тряхнул старыми связями с самим Лениным, с которым был знаком с 1903 года, когда Мария Андреева превратила его в пособника большевиков.

Вождь мирового пролетариата все еще заигрывал со всемирно известным писателем. Ленин иногда позволял себе такие широкие жесты — просто для того, чтобы новую Россию не считали в мире разоренным погостом.

Напрасно — все равно считали…

Но вернемся к Горькому.

Художник Юрий Анненков напишет спустя несколько лет: «Что бы ни рассказывали о Горьком как о выходце из низших социальных слоев России, как о пролетарском гении, что бы ни говорили о врожденной простоте Горького, о его пролетарской скромности, о внешности революционного агитатора, о его марксистских убеждениях — Горький в частной жизни был человеком, не лишенным своеобразной изысканности, отнюдь не чуждался людей совершенно иного социального круга и любил видеть себя окруженным красавицами актрисами и молодыми представителями аристократии. Я отнюдь не хочу сказать, что это льстило Горькому, но это его забавляло. Джентльмен и обладатель больших духовных качеств, он в годы революции сумел подняться над классовыми предрассудками и спасти жизнь — а порою и достояние — многим представителям русской аристократии».

Между прочим, Анненков был не кем иным, как первым иллюстратором поэмы Александра Блока «Двенадцать». С Блоком Мура тоже познакомилась в доме Горького — познакомилась шапочно, иначе было невозможно под ревниво-недреманным оком Дуки, однако, насколько глубокий след оставила в сердце поэта сия встреча, можно судить по восхитительному стихотворению, посвященному Муре и написанному 23 сентября 1920 года:

Вы предназначены не мне. Зачем я видел Вас во сне? Бывает сон — всю ночь один: Так видит Даму паладин, Так раненому снится враг, Изгнаннику — родной очаг, И капитану — океан, И деве — розовый туман… Но сон мой был иным, иным, Неизъясним, неповторим, И если он приснится вновь, Не возвратится к сердцу кровь… И сам не знаю, для чего Сна не скрываю моего, И слов, и строк, ненужных Вам, Как мне, — забвенью не предам.