Дань саламандре
Шрифт:
...Обо всём этом Петрова, а за ней и я, узнала, разумеется, много позже. И вот, именно для того, дабы помучить («дожать») перспективную сорока-с-чем-то-летнюю Леночку, то есть вынудить ее по-быстрому упасть на спинку (В. Шекспир) в столичном Парке культуры и отдыха (элитное «аэропортовское» жилище сторожмя сторожила старая Востроглазиха), Юбкарь жестоко исчез с ее, Леночки, радаров.
Однако солнце, исчезнув за горизонтом, над горизонтом же и восходит: только для иных глаз. Таким образом, Юбкарь возник пред очами дочери врачей – и внучки блокадников – а именно: Нины Викторовны Петровой. (Забегая вперед, скажу, что, едва зайдя в мою комнату, он наклонился ко мне и, густо дыша шашлыком, изрек буквально следующее: невеста ты, конечно, не слабая, но не первого сорта: всё же Питер –
Несколько слов о том, чего стоило Петровой привести Юбкаря на эти роковые фурор-смотрины. Дело в том, что у Петровой, помимо честной русской фамилии, был на руках (именно на руках, так как в ясли его не брали) крайне болезненный годовалый сын, а во главе этого неполного счастьем семейства стояла мамаша Петровой – кажется, даже доцент (педиатр? психиатр? фтизиатр?). Вот, собственно, всё приданое, которым располагала Петрова-младшая. У иных и такого нет.
Поэтому, дабы отпустить молодую Петрову для, скажем так, более предметного общения с Юбкарем (до того момента оно, общение то есть, протекало чинно-эпистолярно), – для того, чтобы отпустить молодую Петрову на прицельный флирт с Атанасом Юбкарем, который приехал из Москвы всего на два дня и одну ночь (ее он намеревался провести если и не с Петровой, то, по крайней мере, у Петровой дома), – для того, чтобы сменить дочь на ее посту, то есть освободить Петрову-младшую примерно на сорок восемь часов от ее почетных прав и обязанностей матери-одиночки – отпустить с тем, чтобы у нее – кто знает? – в недалеком будущем возникли бы почетные обязанности официальной супруги, – Петрова-старшая (педиатр? психиатр? фтизиатр?) пошла на такую сложную комбинацию замен, подмен, примазываний, подмазываний, просьб, приказаний, наказаний, улещеваний, лжи во спасение и просто лжи – что волосяной покров резко встает дыбом, стоит представить, какие профиты заполучило бы человечество, кабы ядерная энергия этих вечно роющих норы крольчих была бы применена в иных целях.
...Галантиров, учтите, у меня нет, – с этой не самой гостеприимной моей фразы и начался наш спонтанный сабантуйчик. Однако Юбкарь, сначала театрально опешив, словно изображая быка, злобно изумленного бандерильей, уже в следующий момент живехонько, с улыбочкой, достал из своего «дипломата» (у него был именно «дипломат») какую-то вокзально-киосковую снедь. Далее им был разлит коньяк (именно разлит, потому что Юбкарев мозжечок, ошалевший от выпитого Юбкарем накануне, отказался координировать движения его мышечного аппарата, и ручищи Юбкаря как-то криво, уродливо выплеснули часть бутылки на скатерть); далее: девочкой была поставлена на стол еще одна коньячная бутылка – непочатая, которая хранилась ею, оказывается, в вентиляционном отверстии ванной (ого!); далее: Юбкарь был эскортирован (этапирован?) Петровой до той же ванной – с ласковой, почти эротической просьбой раздеться и встать под холодный душ; далее: в туалете он, со знанием дела, на римский манер, опорожнил свой желудок; далее: уже самостоятельно он снова прошел в ванную и снова встал под холодный душ, а вот уже после этого (с удлиненными и потемневшими от воды волосами, еще больше чернявый, еще больше смахивающий на жеребца) Атанас Юбкарь взял мою гитару.
Сначала он ее долго, картинно настраивал (и в этом занятии стал похож на хрестоматийного приказчика из уездного городка N. ), хотя настроена гитара уже была, но не мог же этот брачный аферист вот так, ни с того, ни с сего, – без просу... И публика-дура, в лице девочки и Петровой, самочьими потрохами почуяв, что именно от нее требуется, взялась «по-женски» канючить, а Юбкарь, конечно, стал фордыбачиться (я не в голосе, да слова подзабыл, да не пел уж сто лет, да палец, блин, поранил, защищая честь дамы, да...). И тут девочка неожиданно взвизгнула: ой, ну не мучай же!.. – и тогда Юбкарь, в этот момент как-то особенно похожий на Шарикова-куплетиста, наконец нас, что называется, удостоил:
Мы были вместе так недолго, а расставались навсегда...
И закружила нас дорога по незнакомым городам...
Я на Аляске, ты в Чикаго, и между нами континент...
Без
с письмом конверт...
Даже две самые чокнутые, самые прилежные прихожанки не могли бы слушать какой-нибудь магнификат с тем самозабвением, с каким эти две курицы внимали раскукарекавшемуся в моей комнате романтическому петушку. Явно недорезанному.
А мы ни в чем не виноваты.
Я всё равно найду тебя...
По всем Соединенным Штатам,
куда б ни бросила судьба...
Я вновь живу на побережье,
но даже через столько лет
Зайду на почту, как и прежде,
и запечатаю конверт...
Голос у него был ничего, терпимый, но зенки выглядели невыносимо глупыми (каковыми они бывают даже у неглупых людей, когда те напускают на себя экстра– значимости). Кроме того, Юбкарь, опираясь на вынесенные, видимо, из Закарпска-Закарпатского эстетические установки, считал необходимым поочередно изображать все те чувства, которые, по его мнению, содержались в этом каэспэшном шедевре, а именно: негу, томность, романтику (бр-р-р! подвесить бы за детопроизводящие органы), ну и, конечно, суровую мужественность. То есть: озвучание этого приблатненного джентльменского наборчика было старательно продемонстрировано для всех нас. А вот очами своими, сверкавшими притом рррроковым цыганским огнем, глядел этот поэтически настроенный конюх на одну только девочку.
По плечам твоим, спелым колосом, льются волосы,
Только голову, только голову запрокинь...
Своей нежностью, своим голосом
Не покинь меня, не покинь меня, не покинь...
Всех милее мне, всех нужнее мне стала ты,
Даже каплей своею нежности не остынь...
Через сотни лет, через тысячи —
Не покинь меня, не покинь меня, не покинь...
Я полностью присоединяюсь к одному из самых грустных русских классиков, который вскользь заметил в связи с каким-то персонажем, что он-де красоты не понимал, а ценил только женщину в телесном смысле слова. Заметил-то классик вскользь, а сразил наповал. Ну а девочка сидит и шмыгает носом, то есть в прямом смысле – именно шмыгает, но притом бесслезно. Может, плачет про себя? А с чего бы, если уж на то?
Он глядит на девочку, Петрова глядит на него, а девочка глядит в пространство. То есть как в окуджавском шлягере, только ровно наоборот. Здесь надо добавить, что я, в свою очередь, гляжу на всех них, а на Петрову особенно пристально, – и вижу, что Петрова ни фига не замечает. Вообще-то она замечает-подмечает как раз очень многое (тонкая натура), но вот на кого в упор уставился Юбкарь, она сейчас напрочь не видит. Впору бы дать ей какое-нибудь оптическое устройство с десятикратным увеличением. Хотя это вопрос не оптики, а, скорей, психологии – конкретный предмет для статьи в журнале «Здоровье» с заголовком: «ЗАГАДКИ ЖЕНСКОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНОЙ СФЕРЫ» и с подзаголовком: «Симптомы острого отравления окситоцином (гормоном любви)».
Наконец Юбкарь с хрустом, смачно, по-хамски потягивается. Затем, раскоряченной лапищей, подробно, со знанием дела, чешет свою поясницу. Облегченно вздыхает – от самого дна звериной утробы своей. После чего быстренько бросает округ пару блудливых взглядов – и завершает свой бенефис, прямо скажем, триумфально:
Трещит земля, как лесной орех,
как щепка, трещит броня,
а Боба вновь разбирает смех: