Дань смельчаку (Погребальный звон по храбрым)

Хиггинс Джек

С моего места было видно, что ее груди очень хорошо смотрятся без такой "западной" части туалета, как бюстгальтер, и я наблюдал за тем, как напрягаются соски и как солнце просвечивает сквозь тонкую материю.

–  В каждом мужчине, Эллис, уживаются три человека, - сказала она. Тот, кем мужчина кажется окружающим, тот, которым он кажется самому себе, и тот, которым он является на самом деле. Твоя главная ошибка состоит в том, что ты пытаешься составить мнение о человеке по его внешнему облику.

–  Вы уверены? -

переспросил я иронично.

Она развернулась в ярости, но сумела сдержаться и прошла к дверям.

–  Пошли.

Далеко идти не пришлось. Через дверь, ведущую на галерею, расположенную над центральной частью старого храма. В дальнем конце зала стояла статуя Будды, мерцали свечи, слышался приглушенный говорок молящихся дзенских монахов в желтых сутанах.

Мадам Ню произнесла:

–  Если я спрошу, кто является командующим гарнизоном Тай Сон, ты ответишь, что полковник Чен-Куен из Народной Китайской Армии.

–  Ну и что?

–  В настоящий момент командующий находится там, внизу.

Монахи поднялись на ноги, и я разглядел среди них величественного аббата в шафрановых одеждах. Прежде чем отправиться к статуе, монах взглянул наверх и посмотрел прямо мне в глаза. Полковник Чен-Куен.

Молча мы вернулись в кабинет Мадам Ню.

–  На самом деле все сложнее, чем кажется на первый взгляд, даже сам Эллис Джексон.

Я ничего не ответил. Пришел вестовой с обычным чайником полуденного китайского чая и тоненькими фарфоровыми чашечками. Чай замечательно освежал уставшую голову. Женщина без слов передала мне чашку, и я сделал первый долгий глоток со вздохом наслаждения... тут же сообразив, что попал в беду.

Я соскользнул в очередную временную щель, увидев, как руки застыли в пространстве. Вестовой появился вновь, искаженный, как в кривом зеркале, а Мадам Ню открыла ящик стола и вытащила несессер, в котором находилась целая обойма иголок для шприца.

Голос ее донесся откуда-то издалека, но с удивительной ясностью:

–  Боюсь, Эллис, что мы топчемся на месте, а время у нас ограничено. Придется применить другую методу. Больно не будет. Обычные уколы. Вначале пентатол, то, что вы называете - ошибочно - наркотиком правды. - Я не почувствовал ни малейшей боли, когда игла вонзилась в руку. - А затем небольшая доза метедрина.

Я знал, как должна подействовать подобная смесь. Хиппи в Нью-Йорке называли ее "скорость". Смертельная скорость, так, кажется?

Я поплыл и через секунду увидел самого себя, сидящего в кресле. Мадам Ню придвигалась со своим креслом поближе, вестовой выходил из кабинета и закрывал за собой дверь. Иногда я понимал, что отвечаю, иногда разговор сильно смахивал на шорох волн на далеком берегу, но я все говорил и говорил, не переставая, и над всем этим витала с пугающей правдивостью одна мысль. Как та, в Клетке...

Хельга Йоргенсон на самом деле была не француженкой и даже

не финкой только по мужу, - а шведкой и приехала в дом моего деда в Чилтерне, когда мне только-только стукнуло четырнадцать лет. Овдовев в предыдущем году, эта тридцатипятилетняя северянка обладала шикарными пепельно-белыми волосами и, как чудилось распаленному мальчишечьему воображению, самой соблазнительной фигурой на свете. К тому же у нее был превосходный характер: она всегда улыбалась и всегда у нее находилось для меня время.

Мы проводили друг с другом бессчетные часы. У меня постоянно болело горло из-за воспаленных гланд, поэтому врач предписал мне сидеть дома, а не бродить по школе с температурой.

Это было счастливейшее лето в моей жизни, ибо деда вызвали на англо-американскую военную конференцию в качестве советника по спорным вопросам, что призвало его сначала в Лондон, а затем в Вашингтон на целый месяц.

Я обучал Хельгу верховой езде, мы играли в теннис и подолгу бродили по окрестностям, валялись в траве, ели бутерброды и говорили, говорили без конца. Так я еще ни с кем в жизни не разговаривал. Для меня наступила пора расцвета, а она была красивой чувственной женщиной, привыкшей к обществу мужчин и только что потерявшей любимого мужа.

Хельга обычно целовала меня на ночь и трепала по щеке, что сотрясало мое тело дрожью наслаждения. Эти ее материнские ласки да еще запах наполняли мои сны эротическими фантазиями, вполне нормальными для моего возраста.

В тот июльский вторник, когда разразилась гроза, стояла немыслимая жара, воздух застыл и даже птицы не щебетали. Хельга покачивалась в гамаке под буками в бикини и старой соломенной шляпе. Я лежал рядом на траве и в четвертый раз за месяц перечитывал "Великого Гэтсби" Скотта Фицджеральда.

Странно, как всякие мелочи прочно удерживаются в памяти: божья коровка на моей руке, пот на лице и вид ее тела сквозь паутину гамака, когда я перевернулся на спину.

Одна рука свесилась через край, пальцы безвольно разжаты. Повинуясь безотчетному импульсу, я потянулся к ним. Хельга находилась в полудремотном состоянии, что и объяснило ее ответную реакцию.

Пальцы сомкнулись на моих, и живот будто воздухом надули, выкачав из него все, кроме страха. Да, страха, а не наслаждения. Я медленно, полубессознательно встал, ведомый ее рукой.

Она сняла лифчик от бикини - из-за жары, как мне кажется, - и лежала, надвинув соломенную шляпу на глаза. Пучок бледного полуденного света зажег ее груди огнем.

Меня начало трясти, и боль, боль в соответствующих местах, стала просто невыносимой. Хельга лениво улыбнулась, полуоткрыв глаза, которые внезапно, словно она только теперь поняла, что происходит, распахнулись широко-широко.

Она высвободилась и, не смущаясь, прикрылась лифчиком. Затем привстала, чтобы застегнуть пуговку на спине.