Даниелла
Шрифт:
— Э, вот уже кое-что и знаем! Кто-нибудь поважнее и поопаснее вас был здесь. Это знают и полагают, что он еще здесь, и если за вами присматривают, так это так, в придачу, или потому, что вас сочитают связанным с этой особой или с этими особами… Ведь вы говорите, что, быть может, здесь было несколько человек?
— Это я говорю наудачу; но я могу рассказать тебе, что со мной случилось. Мне показалось, что я слышал шаги в pianto.
— Что такое pianto, мосью?
— Маленький монастырь.
— Знаю, знаю. Так вы слышали?..
— Может быть, мне и послышались шаги человека.
—
— Одного.
— Что же еще?
— А еще — что я ночью слышал и слышал очень хорошо, как играли на фортепиано.
— На фортепиано? В этих развалинах? Не приснилось ли вам это, мосью?
— Я не спал и был на ногах.
— А Даниелла тоже слышала?
— Точно так, как и я. Она полагает, что это был орган монастыря Камальдулов и что звуки его изменялись отдалением.
— Это верно так и было. А больше вы ничего не знаете?
— Ничего. А ты?
— Я-то уж узнаю. Скажите мне еще, мосью, вы везде побывали в этих развалинах?
— Везде, где только можно пройти.
— И в подвалах под terrazzone?
— В той части этих подвалов, которая не заделана.
— Говорят, что туда опасно ходить.
— Да, без свечи и без предосторожностей.
— Но свеча и предосторожности не помешают обрушиться этой громадной террасе, которая, Бог знает, на чем держится.
— Кто сказал тебе это?
— Фермер Фелипоне.
— Это правда, что жена его не пускает играть на terrazzone, но это опасение, кажется мне, не основательно. Такая громада, опирающаяся на такую скалу, не боится времени.
— Но боится землетрясений, а они здесь не редки. Говорят, что многие огромные своды уже обрушились и что когда-нибудь terrazzone осядет, если не совсем развалится. На этой террасе есть места, где стоит вода, растет камыш и где нога проваливается, как в болото. Вот почему заделали вход в cucinone (большая кухня); колонны с флюгерами были трубами этой кухни, которая до сих пор славится в околотке. Когда я держал наемных ослов во Фраскати, я раза два пытался пробраться туда. Хорошо, если бы можно отыскать удобный вход! Тогда я выхлопотал бы себе у управляющего княгини исключительное право водить туда путешественников и зашиб бы копейку. Но это дело невозможное, мосью, стоит толкнуть заступом в эти старые стены, внутри зашумит, загремит, посыплется, так что волос дыбом станет. Здешние жители думают, что это бесовщина проказит, а дети уверяют, что там живет befana.
— Что такое befana?
— Это то, чего все боятся, а никто не видел, Это дух-зверь, который делает и добро и зло.
— Это название мне нравится; назовем befana место, о котором ты говоришь.
— Если вам это угодно, мосью; но ведь я не верю этим сказкам.
— И не веришь, чтобы кто-нибудь мог скрываться в квартире этой бефаны?
— Не верю, мосью, но в подвале, что под маленьким монастырем, который вы называете pianto…
— Я и там производил поиски, потому что мне хотелось открыть подземный ход, на случай занятия замка, Но кажется, что и там все ходы завалены, а у окон претолстые решетки.
— Знаю! Я когда-то хотел перепилить одну из этих решеток, в надежде отыскать вход в кухни. Но я побоялся, потому что полоса, которую я пилил, поддерживала часть стены, которая уже растрескалась, и трещина видимо увеличивалась по мере моей работы. Если б вы посмотрели повнимательнее, вы увидели бы, что одна из полос решетки порядком подпилена. Вот с этим инструментом, — продолжал он, показывая английскую тонкую пилу, — с этим инструментом, который должен иметься у всякого благоразумного человека, можно бы продолжать, если бы знать, что галерея монастыря на тебя не рухнет.
— Но к чему же это? Разве ты надеешься найти выход?
— Chi lo sa?
— Но ведь меня не могут задержать здесь; ведь я обещал Даниелле не выходить.
— Вы совершенно правы, мосью, говоря только о себе; но что касается меня, если б я знал тайны этого замка, я заработал бы деньги при случае. Когда у меня будет время… и отвага, я еще раз попытаюсь!
Я кончил свой завтрак и предоставил Тарталье позавтракать в свою очередь, а сам пошел в свою рабочую комнату, написал вам это послание и попробую поработать, чтобы разогнать тоску.
5 часов. — Я опять сажусь писать, чтобы рассказать вам, что случилось. Я работал над моей картиной, как вдруг раздались тяжелые удары в ворота большого двора. Тарталья прибежал ко мне в тревоге.
— Спрячьтесь куда-нибудь, — говорил он, — ломают ворота!
— Нет, — отвечал я, — это Оливия, вынужденная ввести сюда какого-нибудь путешественника, чтобы отказом не возбудить подозрения; она предупреждает меня об этом условным знаком.
Я не ошибся. Только что я убрался в казино, как увидел в щель двери моей террасы; что Оливия проходила под портиком и тревожно смотрела в мою сторону. Когда она уверилась, что мое святилище как следует заперто, она пошла назад к своим посетителям, которых умела держать от меня поодаль. Это были марсельские обыватели, которые во всеуслышание толковали, что эти развалины ужасны и отвратительны, и, испугавшись бегавших около них маленьких змей, о которых я говорил вам, казалось, не имели большого желания осматривать внутренность замка. Но с ними был высокий, худощавый мужчина, одетый в черный засаленный фрак; он возбудил внимание Тартальи.
— Видите вот этого молодца? — сказал он мне на ухо. — Он не принадлежит к обществу этих путешественников. Теперь он исполняет при них должность чичероне, но это не его ремесло; он обманывает Оливию, которая его не знает. Я знаю этого дружка; поглядите на него хорошенько, видали вы его когда-нибудь?
— Да, я видал его, но где? Никак не могу вспомнить.
— Не он ли дал вам амулет?
— Быть может. Он одного роста с монахом, которого я тогда встретил; но тогда было темно.
— Не похож ли он на монаха, что вы видели в Тускулуме?
— Нет, это не он, я совершенно уверен. Тот был полным и красивым собой, а этот худощав и безобразен.
— А монах, что расхаживал по террасе флюгеров?
— То был тот же, что в Тускулуме, а не этот.
— Но где же вы видели этого, что теперь у вас перед глазами? Припомните хорошенько.
— Постой, точно так; это точно он.
Я действительно узнал его, Это был бандит, которого я уложил на Via Aurelia.