Даниил Московский
Шрифт:
И вместе с сотней дружинников по Великой Владимирской дороге незримо двигались за княжичем Юрием могучие московские полки, устрашая врагов тяжёлой поступью. А Даниила в его первом походе никто не боялся...
Нет, не с самого начала вступал Юрий на княжеский путь, а с той высоты, на которую поднял княжество отец его Даниил Александрович, и в этом был итог отцовского княжения. Сын принимал в руки свои достигнутое отцом и мог нести дальше, к высотам, недоступным отцу...
Великая Владимирская дорога перерезала леса между Клязьмой и Ворей и, постепенно забирая на север, огибала верховья речек
Редкие обозы сворачивали на обочины и останавливались, пропуская конную дружину. Переяславцы, рассмотрев московский стяг, приветственно махали шапками. И раньше не было вражды между Москвой и Переяславлем, а нынче и вовсе Москва стала заступницей. Если московские ратные люди идут к Переяславлю, то не для войны идут — для подмоги князю Ивану, который, слышно, давно уже болен...
Последний взлёт дороги перед Переяславлем-Залесским.
Княжич Юрий придержал коня, приподнялся на стременах.
Между немереной серой гладью Плещеева озера и Трубежем, отсвечивавшим сабельной сталью, в кольце зеленеющих первой весенней травой валов, — перед ним лежал в низине город. Белой каменной громадой поднимался над стенами собор Спаса-Преображения, родовая усыпальница потомков Александра Невского. Единственный купол собора был похож на островерхий русский шлем.
Старый дружинник Алексей Бобоша вытянул вперёд руку, ладонью вверх, будто самолично вручая город княжичу Юрию:
— Се твой град, княже! Прими и володей людьми его и землями его!
Был светлый день Пахомия-тёплого, Пахомия-бокогрея, а весна была от сотворения мира шесть тысяч восемьсот десятая [50] , двадцать первая весна в жизни Юрия Данииловича...
Алексей Бобоша растроганно всхлипнул, прислонился седой головой к плечу Юрия, шепча бессвязные слова:
— Час благословенный... Как батюшку твоего Даниила Александровича в Москву вводили... Удачи тебе, княже... На свой путь становишься...
Вмешался боярин Фёдор Бяконт, сказал озабоченно:
50
15 мая 1302 года.
— Что-то людей Антония не видно... А договорено было, что встретят...
Только сейчас Юрий обратил внимание на безлюдье вокруг города, на крепко замкнутые ворота под прорезной башней. Будто спал Переяславль-Залесский, хотя солнце стояло высоко, прямо над головой.
Возле дороги зашевелились кусты.
Раздвигая ветки, поднялся человек в неприметном кафтанчике, распахнутом на груди, простоволосый, ссутулившийся — по виду холоп или посадский жилец не из богатых. Склонив голову на плечо, молча разглядывал Юрия и его спутников.
Неожиданный порыв ветра развернул московский стяг.
Лёгкими, скользящими шагами незнакомец приблизился к Юрию, поклонился, протянул руку с большим железным перстнем. На перстне была вырезана переяславская княжеская печать — всадник с копьём.
— От Антония! — облегчённо вздохнул боярин Бяконт и заторопил посланца: — Ну, говори, говори!
— Князь Иван Дмитриевич поутру преставился, — ровным, неживым голосом, в котором не было заметно ни горя, ни озабоченности, начал посланец боярина Антония. — Наместники великого князя Андрея, вчера ко граду приспевшие, стоят на лугу за Трубежем. Ратников с наместниками мало, для дорожного сбережения только. Боярин Антоний наказал передать, чтоб вы не сомневались, ехали к городу безопасно...
Закончив краткую речь свою, посланец боярина Антония ещё раз поклонился, сдёрнул с пальца перстень, передал Юрию и, не дожидаясь расспросов, упятился в кусты.
Покачивались, успокаиваясь, ветки у дороги, и не понять было, трогала их человеческая рука или пригнул, пробегая, ветер-странник...
— С Богом! — взмахнул плетью Юрий, но поехал медленно, намеренно придерживая загорячившегося коня. Суетливость не к лицу князю...
Чем ниже спускалась дорога в пригородную низину, тем выше впереди поднимались, будто вырастая из земли, валы и стены Переяславля-Залесского. Вот уже городская стена поднялась на половину неба, и москвичи задирали головы, пытаясь рассмотреть людей в чёрных прорезях бойниц.
Со скрипом и железным лязгом отворились городские ворота.
Из-под воротной башни вышли навстречу дети боярские, одетые не то чтобы бедно, но — без ожидаемой Юрием праздничности. И остальное — всё, что случилось дальше, — тоже показалось Юрию до обидного будничным.
Переяславцы, стоявшие кучками вдоль улицы, провожали Юрия и московских наместников молчаливыми поклонами, и не было радости на их лицах — одна тоскливая озабоченность, как будто горожане ещё не решили для себя, как отнестись к приезду московского княжича, и, примирившись с неизбежным, теперь присматривались к нему. Одно дело видеть московского княжича желанным гостем, другое — своим собственным князем...
Настороженное ожидание встретило Юрия и в княжеских хоромах, где собрались думные люди покойного Ивана Дмитриевича, переяславские бояре, воеводы, городские старосты. Юрий видел покорность, вежливую почтительность, но — не более...
Священник Иона, запинаясь и близоруко щуря глаза, прочитал духовную грамоту. Переяславцы молчаливой чередой пошли к кресту, произносили положенные слова верности новому господину и... отводили глаза перед пронзительным взглядом боярина Антония, который был, пожалуй, один из всех по-настоящему довольным и весёлым...
И Юрий подумал, что нынешнее мирное введение в переяславское наследство — не исход, а лишь начало подлинной борьбы за город, за сердца и души людей его, и что немало времени пройдёт, пока сольются воедино Москва и Переяславль, и что слияние это будет трудным, даже если не вмешается извне чужая враждебная сила. Надобно предупредить обо всём отца, князя Даниила Александровича...
3
Известие о присоединении Переяславля к Московскому княжеству было подобно камню, брошенному в тихий пруд, и круги широко расходились по воде, доплескиваясь до дальних берегов.