Дантон
Шрифт:
Робеспьер составляет адрес Законодательному собранию, в котором требует низложения Людовика XVI, ареста Лафайета и смены всех административных властей; Дантон агитирует в секциях, в казармах, на улице, призывая к тому же.
Робеспьер обращает внимание демократов на опасность, которую таят в себе штаб и реакционное руководство национальной гвардии; Дантон предпринимает практические шаги, чтобы разбить и ослабить это руководство.
Робеспьер выдвигает идею замены изжившего себя Законодательного собрания подлинным органом народовластия, Национальным конвентом. В новую Ассамблею избирать будут все граждане, без деления на «активных» и «пассивных», ибо, пока существует ценз, не может быть равенства, а следовательно, и свободы. Дантон подхватывает мысль Неподкупного
Да, сейчас оба вождя демократов поистине дополняют друг друга, и, казалось бы, Марат смело может возлагать на Жоржа Дантона надежды, которым не суждено было осуществиться год назад. И лишь в одном вопросе Робеспьер и Дантон не приходят к единому мнению, хотя, впрочем, здесь Жорж не упорствует, предпочитая, как обычно, выжидать.
Робеспьер, понимая настроения масс, полагает, что восстание приведет к республике.
Дантон не столь радикален. Он, как и прежде, предпочитает «революционную монархию», рассчитывая возвести на трон Филиппа Орлеанского, «доброго» принца буржуазии. Он нигде не говорит об этом прямо, ибо не хочет слишком быстро раскрывать свои карты. Но его друзья – Демулен, Фабр д'Эглантин и другие – менее осторожны и не скрывают своих политических симпатий. Об этом также хорошо знают агенты полиции, доносящие монарху о деятельности и планах «сьера Дантона»…
Позднее Жоржа станут обвинять в предательстве и переговорах с двором накануне восстания. По-видимому, это вымысел. Такие переговоры действительно имели место, но вели их лидеры Жиронды, не желавшие падения Людовика XVI. Жорж Дантон смотрел на дело иначе. Он лучше, чем соратники Бриссо, понимал, что многократно оскандалившийся монарх – фигура битая и до каких-либо сделок с ним унижаться не следует.
Но, с другой стороны, при дворе отлично знали об орлеанистских симпатиях трибуна и о его надежде сохранить монархию как таковую. А с демократом, который согласен на существование монархии, – рассуждали придворные политики, – можно в случае крайней необходимости договориться и об оставлении существующего монарха.
– Не здесь ли следует искать причину слухов о переговорах Дантона с двором? И не поэтому ли двор был – об этом имеются многочисленные свидетельства – так спокоен и даже полон надежд именно в отношении Дантона в бурные дни, предшествовавшие штурму?..
Третьего августа монархия бросила на стол свой главный козырь. В этот день был оглашен манифест командующего союзными войсками герцога Брауншвейгского. Написанный по тайной подсказке советников Людовика XVI, манифест ставил целью запугать «мятежных» французов. Считая себя уже победителем и оккупантом революционной страны, немецкий солдафон от имени своих хозяев объявлял, что соединенные армии намерены «положить конец анархии» во Франции, восстановить в ней «законную власть» и строго расправиться с «бунтовщиками». В случае, если король или кто-либо из членов его семьи, вещал манифест, подвергнется малейшему утеснению, на «бунтовщиков» обрушатся свирепейшие кары вплоть до полного разрушения Парижа…
Двор, как обычно, просчитался, недооценив своего врага. Манифест, вместо того чтобы устрашить демократов, вызвал бурный взрыв народного гнева и лишь ускорил развязку.
В тот же день Петион, восстановленный в должности мэра, прочел в Ассамблее адрес от имени 47 парижских секций. Секции единодушно требовали низложения Людовика XVI. Таков был ответ народа на политику предательства и угроз.
Стало ясно, что буря грянет в ближайшие же дни.
Революционеры-демократы приступили к последнему смотру своих сил.
Но Дантона к этому времени в Париже не оказалось. Утром 3 августа Жорж Дантон неожиданно уехал в Арси.
Собственность
Разные бывают люди, о разных борцах остается память в истории.
Жан Поль Марат большую часть революционных
Максимилиан Робеспьер на пятом году революции из неизвестного провинциального адвоката превратится в главу государства. Имя его заставит трепетать государей и министров реакционной Европы, но сам он останется более скромным, нежели самый скромный из подданных его страны. Он по-прежнему будет жить и работать в той крохотной каморке, где поселился на заре революции, он твердо откажется от личного счастья, от материального довольства, от отдыха.
Все имущество Неподкупного, оцененное после его смерти, не превысит стоимости, равной нашим ста рублям.
А Марат? Марат оставит своей вдове лишь мелкую ассигнацию в несколько франков.
Такие вожди не знали кулис общественной деятельности. На людях они были теми же, что и дома, ибо жизнь каждого из них так же проста и чиста, как их помыслы и души, – она заранее отдана другим, тем, во имя кого они будут бороться, страдать и умирать.
Совершенно иным представляется Жорж Дантон.
У Дантона две жизни, и обе они проходят параллельно, постоянно взаимопроникая, и влияют одна на другую. Историк, желающий ограничиться изучением одной из них и ищущий только политического деятеля, теряет Дантона. Живой человек исчезает, становится непонятным, превращается, по выражению исследователя [10] , в «загадку революции». Но измени угол наблюдения, подойди с другой стороны, проникни глубже в человека. И нет больше загадки. Все стало на свои места, все прояснилось…
[10]Л. Барту.
Соратники справедливо упрекали Жоржа за то, что он покинул столицу в дни, предшествующие восстанию 10 августа. Однако вряд ли справедливо считать, как считали обвинители трибуна, что это была грязная политическая игра, порожденная чувством страха. Нет, Дантону нечего было бояться. Восстание хорошо подготовили, и он не сомневался, что демократы одержат победу. Сам он объяснял свой поступок желанием доброго сына повидаться с матерью, повидаться и получить родительское благословение на правое дело… Возможно, подобный мотив действительно имел какое-то место, ибо Жорж горячо любил свою мать и, как доказано документом, во время этой поездки оформил на ее имя пожизненную ренту. Но не одни сыновние чувства властно звали его на родину. Там, в Арси и близлежащих районах, располагались его владения, его земли, его собственность. Туда он рвался при каждой возможности, и теперь, накануне решающих событий, он не в силах был отказаться от соблазна провести несколько дней среди своих лесов и парков, под голубым сводом своего благословенного неба.
О состоянии, которое создал себе Дантон, историки спорят до сих пор и вряд ли придут когда-нибудь к единому мнению: трибун был мастером заметать следы и прятать концы в воду. Бесспорно, впрочем, что состояние его исчислялось в сотнях тысяч ливров.
Собственность опьяняла Жоржа, он мечтал о ней, наслаждался ею и стремился ее приумножить. Собственность – вот ключ к его душе, его жизни, его общественной деятельности.
Чувство собственника, желавшего жить на широкую ногу, определяло во многом, если не во всем, его политическое поведение. Человек незаурядного ума и великой энергии, порывистый, способный увлечься и увлечь других, он не раз совершал замечательные дела, не раз помогал своей партии и стране в тяжелые дни испытаний. Но почти всегда большое дело было отравлено малым расчетом, смелое решение – склонностью к компромиссу, политический шаг – житейской осторожностью приобретателя.