Дантон
Шрифт:
– Дурачье, – беззлобно заметил Жорж, – разве вы можете помешать нашим головам поцеловаться в корзине?..
…Он слышал, как четырнадцать раз упал нож гильотины. Он был пятнадцатым.
У самого подножья эшафота он вдруг почувствовал слабость.
На секунду остановился.
– О моя возлюбленная, – прошептали его сухие губы, – неужели я больше тебя не увижу?..
Потом точно встряхнулся. Сказал: «Мужайся, Дантон» – и быстро поднялся по лестнице.
Свои последние слова он произнес на эшафоте:
– Ты покажешь мою голову народу, – приказал трибун палачу. – Она стоит этого.
И гражданин Сансон послушно выполнил требование своего пятнадцатого пациента.
Кто
Когда сумерки опустились над Парижем, тела отвезли на новое кладбище для казненных, в Муссо. Там всех их свалили в общую яму и засыпали сверху известью.
Три месяца и двадцать два дня поджидал здесь Жорж Дантон своего старого товарища Максимилиана Робеспьера.
И вот 10 термидора (28 июля) они снова встретились. В этот день сюда привезли и так же швырнули в негашеную известь останки Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и их двадцати соратников.
Восходящая линия великой революции закончилась.
Она закончилась вместе с падением якобинской диктатуры, бывшей ее вершиной и все же не сумевшей разрешить задач, поставленных перед нею санкюлотами.
Робеспьера низринул блок, сложившийся из охвостьев дантонистов и эбертистов. То, чего не смог сделать Дантон, сделали Тальен и Фуше.
Термидор выбросил из буржуазной революции все, что не устраивало буржуазию. Царство добродетели уступало место царству денег. Казалось бы, сбылись мечты Жоржа Дантона: революционное правительство было прикончено, экономические ограничения сняты, тюрьмы открыты. Правда, открыты лишь для того, чтобы дать свободу жрецам денежного мешка и поглотить в своих недрах всех тех, кому был милее прежний революционный курс.
Нувориши, представители боевой, спекулятивной буржуазии строили свою новую респектабельную жизнь.
Шли годы.
Проносились эпоха Наполеона, Реставрация, Июльская монархия… Вспыхивали новые революции. Наследники Дантона умело обманывали бедняков и рабочих, добиваясь с их помощью новых побед.
И тут вдруг Дантон, спокойно спавший в могиле, был извлечен на свет божий.
Начались его чудесные перевоплощения.
Строго говоря, о нем вспоминали и раньше. Но вспоминали изредка и с оглядкой. Слишком много явно дурногобыло связано с его памятью, и при этом слишком много опасного. Его последователи в значительной мере повторяли его поведение, повторяли в гораздо худшей форме. Но они боялись как исторических параллелей, так и исторических контрастов. Во всяком случае, когда 11 вандемьера (3 октября), в годовщину осуждения жирондистов, термидорианский Конвент торжественно восстановил «добрую славу» сорока семи своих членов, погибших в дни якобинского террора, Дантона не оказалось в их числе.
Худая слава бежит…
Но вот незадолго до революции 1848 года историк Вильоме впервые пожелал реабилитироватьДантона. Он обратился к его сыновьям, продолжавшим жить в Арси [36] , и получил от них тщательно составленную записку, в которой они пытались доказать, что состояние их отца не возрастало с помощью недозволенных средств.
Отсюда и началось.
В период Второй империи и Третьей республики, в шестидесятые-восьмидесятые годы, стараниями А. Бужара, А. Дюбоста, Ж. Кларети и в особенности Ж. Робине был создан новый Дантон: великий политический деятель, прекрасный семьянин и благородный друг, кристально честный революционер (в
[36]Сыновья Дантона, Антуан и Франсуа Жорж, после казни отца находились на попечении деда, Франсуа Шарпантье, до его смерти; затем в 1804 году перебрались к бабке в Арси, где вступили во владение наследством, оставшимся после трибуна.
Младший, Франсуа Жорж, умер в 1848 году, не оставив потомства. Старший, Антуан, живший уважаемым буржуа, имел дочь. Внук Антуана около 1900 года переселился в Южную Америку (Чили).
Что касается второй жены Дантона, Луизы, то она недолго хранила память о своем знаменитом супруге. В 1796 году она вышла замуж за Клода Дюпена, ставшего при Наполеоне I префектом, членом ордена Почетного легиона и бароном империи. Луиза умерла в 1856 году, пережив своего второго мужа на двадцать восемь лет. Современники говорят, что, будучи шестидесятилетней, она сохраняла еще следы былой красоты.
Этому сильно содействовали заботы официальных кругов.
Немалое попечение о своем дальнем родственнике и великом однофамильце проявил некто Арсен Дантон, ученик Мишле, министр просвещения Франции, оказавший покровительство большинству перечисленных выше писателей-панегиристов.
В 1887 году трибуну поставили первый памятник – на его родине, в Арси.
В 1891 году Третья республика воздвигла своему герою новый монумент, на этот раз в Париже, в одном из фешенебельных кварталов, неподалеку от того места, где жил когда-то Дантон.
На открытии памятника произносились прочувствованные речи.
Подчеркивалось «великодушие» Дантона, его «снисходительность», внепартийность, его примирительные тенденции. Ораторы, как сговорившись, стремились в первую очередь «очистить» могучего кордельера от «упреков» в революционности.
Нет, он не был революционером.
Он был политическим деятелем, которого следует поставить в один ряд с Людовиком XI, Генрихом IV и кардиналом Ришелье.
Наиболее четко сформулировал эту мысль самый крупный «дантонист» начала нашего века, А. Олар, когда написал о Дантоне:
«…Он показал себя мастером искусства управлять государством, и если даже допустил ряд ошибок, то был чист от крови и денег…»
Чист от крови и денег…
Этот девиз приняли наиболее видные монографии о Дантоне, написанные французскими историками в последующие десятилетия, в том числе труды Л. Мадлена, Л. Барту, Ж. Эриссэ.
Почти одновременно с «дантонистским» возникло и «антидантонистское» направление. Оно шло от «робеспьеристов», представителей радикальных мелкобуржуазных слоев.
Крупнейшим историком этого направления был А. Матьез, главные работы которого появились в десятые-двадцатые годы нашего века. Он нашел и обследовал много новых документов, он сделал ряд глубоких и правильных выводов. Но к Дантону он отнесся с явным пристрастием.
Стремясь возвеличить своего главного героя – Неподкупного, Матьез буквально втаптывает в грязь его противника. Обвиняя Дантона в предательстве и в «гнусных поступках», Матьез называет его «последней надеждой и постоянным защитником всех роялистов и негодяев своего времени». Ни одного светлого блика не различает Матьез на гигантской фигуре Дантона. Он готов прибегнуть к любым домыслам и натяжкам, лишь бы полнее его опорочить. И вряд ли кто из читателей способен поверить историку, когда тот заявляет о своем «беспристрастии» и «отсутствии личной ненависти»: каждая из страниц его трудов говорит об обратном. Но вот что интересно.