Дао путника. Травелоги

Генис Александр Александрович

?

Рождая добро и зло, Дао по ту сторону того и другого. Не судя, Мастер принимает всех. Дао как кузнечные меха: чем больше в них пустоты, тем они сильнее, чем чаще их сжимают, тем лучше они работают, чем больше об этом говорят, тем труднее это понять. Лучше просто держаться середины. (Гл. 5)

?

Дао

как поле. Пустота его подобна материнской утробе. Оно рождает всё, но плодородие Дао не прекращается. Пользуйся им, и оно никогда не истощится. (Гл. 6)

?

Мастер подобен воде. Ко всем добра, она ни с кем не спорит. Другие стремятся вверх, вода – вниз, и этим она похожа на Дао. Будь как вода: селись ближе к земле и мысли глубже. Не победить того, кто не спорит. (Гл. 8)

?

Слишком полная чаша переливается, слишком острое лезвие ломается. Завершив, устранись. (Гл. 9)

?

Рождать, не пытаясь завладеть рожденным, творить, не рассчитывая на результат, вести, не пытаясь давить, – вот верх достоинств. (Гл. 10)

?

Тридцать спиц в колесе, но лишь промежутки между ними позволяют двигаться повозке. Из глины делают сосуды, но лишь ее отсутствие позволяет ими пользоваться. Окна и двери прорубают в доме, но лишь пустота внутри него позволяет в нем жить. Мы работаем с бытием, но пользуемся небытием. (Гл. 11)

?

Яркое слепит, громкое оглушает, острое притупляет вкус, азарт оглупляет, от страстей вянет сердце. Мастер видит то, что снаружи, но доверяет тому, что внутри. (Гл. 12)

?

Провал не опаснее успеха. Надежда не лучше страха. И страх и надежда рождены иллюзорным “я”. Когда мы не отделяем себя от мира, чего нам бояться? на что нам надеяться? (Гл. 13)

?

Мастер

идет, будто по тонкому льду, осторожен, как в тылу врага, учтивее гостя, уступчивей тающего снега, причудливее корня, открыт, как долина, непроницаем, как болотная вода. Хватит у тебя терпения ждать, пока муть осядет? пока решение придет само? (Гл. 15)

?

Тот, кто стоит на цыпочках, нетвердо держится на ногах. Тот, кто торопится, далеко не уходит. Тот, кто блещет, приглушает свой собственный свет. Тот, кто ищет себе определения, не узнает, кто он. Тот, кто превозмогает себя, лишается сил. Тот, кто цепляется за свою работу, не создаст ничего долговечного. Если хочешь быть в согласии с Дао, сделай свое дело и иди. (Гл. 24)

Как стать китайцем

Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Китайцем.

– Тогда не спрашивай о Дао, пока не будет седины.

Дождавшись ее, я решил учиться на китайца, но не нашел у кого. Знатоков отталкивал азарт неофита. Слишком хорошо зная свой предмет, чтобы любить его, они презирали дилетантов, не разделяя их молодое чувство.

– Восток, – сурово объясняли они мне, – еще хуже Запада.

Но мне хватало того, что он был другим, ибо я всегда был падок на экзотику, считая ее ключом к неведомому.

– Скорее – отмычкой, – говорят эстеты, отводящие экзотике низшую, мальчишескую, ступень в эволюции культуры, которая уже поэтому заслуживает отступления.

Презирающий всякую этнографию, Набоков ненавидел фольклорное искусство, как оперный дирижер – колхозную самодеятельность.

– Я не могу представить ничего страшнее Гоголя, – напрасно пугал он читателя, – без конца сочиняющего малороссийские повести.

Вынужденный стать гражданином мира, Набоков поднимался над национальными различиями, считая художников всех стран в одинаковой степени разными. Видовую принадлежность он прощал бабочкам, но не писателям.

– На послевоенном курсе в Корнеле, – рассказывал мне его бывший студент, – Набоков охотнее всего обижал тех, кто надеялся найти у Льва Толстого объяснение победам Красной армии. “Может, вам лучше жениться?” – спрашивал он их на экзамене.

Истребляя туземную локальность у любимых авторов и добавляя ее ненавистным, Набоков тайно вел превентивную войну за надежное место в мировой, а не в русской литературе. В этой идиосинкразии чувствуется вечный страх эмигранта, который выделяется именно тем, что боится выделиться.

Господи, как это понятно! Каждый автор хочет запомниться своей формой, а не чужим содержанием. Однако, приспособив этот благородный тезис к себе, я не спешу поделиться им с другими и всегда ищу в стране, книге, блюде или зрелище невольный – и потому драгоценный – отпечаток экзотического мышления и постороннего опыта. Возможно, виной тому пионерский позитивизм, в котором нас бездумно воспитывали взрослые.

Мое детство пришлось на викторианский период советской власти, когда в самонадеянной простоте она еще верила в себя, прогресс и окружающее. Все тайны тогда казались секретами, которые стерег КГБ и раскрывал Солженицын. В том мире непознаваемое считалось неопознанным – вроде человека-амфибии. Эта оптимистическая посылка обрушилась, как переполненная книгами этажерка, когда меня осенила оскорбительно простая мысль. Ничего нельзя придумать, догадался я, ибо новому просто неоткуда взяться. Фантазия, как сон, всего лишь – ночная комбинация дневных впечатлений.