Дао путника. Травелоги
Шрифт:
Справа налево
Посвящается В. и О. Дубовым
Первыми на пляже я увидел нарядную стайку арабских девочек. Они рвались к Средиземному морю, как я, но еще сильнее, потому что, не остановившись на кромке, девчонки бросились в воду как были: в модных кедах, в модных
– Do you speak arabic?
– No.
– Совсем? – не поверила девица.
– Увы.
На этом дружба народов закончилась за неимением общего языка. С ним в Израиле всегда непросто. С одной стороны, тебя понимают больше, чем хотелось бы, – когда ляпнешь что-нибудь, категорически не предназначенное для чужих русских ушей. С другой – иврит, внушающий, как и положено, священный трепет. Слушая, как на нем болтают по телефону, я думал о том, что на этом же языке говорили первосвященники и цари, скажем, Давид с Соломоном.
– Они бы, – спросил я свою многознающую спутницу, – поняли, о чем говорят на улице?
– Смотря какой; в Тель-Авиве вряд ли, в Иерусалиме наверняка, там чаще говорят о религии, правда, нередко на идиш.
Двоевластие столиц – обычное дело: Москва и Петербург, Рим и Милан, Мадрид и Барселона, Токио и Киото, Вашингтон и Нью-Йорк. Но в Израиле отличия особенно разительны.
Тель-Авив тянется вдоль моря, как мечта курортника. Словно Рио-де-Жанейро, город жизнерадостно приник к пляжу. Чтобы вникнуть в его природу, я прошел все 14 километров легкомысленного променада. По пути мне встретились сёрферы, дельтапланеристы, пловцы, смуглые футболисты, ласковые собаки и охотившийся на воробья кот, которого, как всех их тут, звали чудным словом “хатуль”. Кроме него, вроде бы никто не работал. Но, наверное, я не прав, ибо все дела теперь вершат без отрыва от досуга с помощью мобильного телефона, который тут встречается чаще кипы.
Экзотической эту расслабленную толпу делали лишь частые вкрапления солдат в форме. Казалось, все солдатки красавицы, все солдаты – в очках. Стереотипы мешали рассмотреть реальность, но она мне все равно нравилась. Я нигде не встречал такой симпатичной армии. Как камни в часах, солдаты служили опорой для того ненормального, но привычного хода вещей, который в этих краях зовется жизнью.
– Ты удивляешься, – сказал мне старожил, – потому что не понимаешь простых вещей. Местные – не евреи, во всяком случае, в твоем понимании. Это не гонимые интеллектуалы, про них рассказывают другие анекдоты, они не входят в тайный клуб отверженных, не понимают фаршированную рыбу, не поют песен сестер Берри и не тоскуют по Европе.
– Кто же тогда населяет Израиль?
– Израильтяне, библейский народ.
– А как он выглядел?
– Как израильтяне. Воинственное племя, выходцы из которого часто сражались наемниками в древних битвах.
– А сейчас?
– Рыцарский орден, где иерархия строится на армейском статусе, от которого зависит все: место в стае, деловые связи, карьера, будущее. Армия приучает к риску и предприимчивости, что равно важно для войны и бизнеса. У нас больше всего стартапов на душу населения. Особенно сейчас, когда с прежней элитой – летчиками и моряками – конкурирует математическая рота.
–
– Вроде того: часть 8/200, компьютерная разведка.
На этом разговор прервался – я рассматривал загорелого парня в гимнастерке. На спине, где висел автомат, она протерлась до дыр.
Издалека Тель-Авив с его обильными небоскребами (и в каждом – бомбоубежище) напоминает Манхэттен – город рвется к небу. Иерусалим – уже там; небо давит на него и сплющивает своей безмерной, неземной тяжестью.
– Трудный город? – пристал я к гиду.
– Плотный, заряженный и зараженный. Слыхали про иерусалимский синдром?
– Нет, но я знаю про флорентийский, это когда турист заболевает от переизбытка прекрасного.
– У нас примерно то же самое, только в этом городе слишком много Бога, и Его присутствие внезапно сводит с ума – человек ощущает себя пророком, а то и мессией.
– Да, я слышал, что такое однажды случилось.
– Что значит “однажды”?! Только на прошлой неделе канадский турист взобрался на Голгофу, отодрал с алтаря крест и погнал торговцев из храма.
Его, храм Гроба Господня, нам показывал армянский архимандрит, гордившийся четвертью старого города, законно доставшейся его соотечественникам. Но в самой церкви царила религиозная чересполосица. Священники шести деноминаций свирепо охраняют свои права на каждую деталь ритуального обихода. Сакральная недвижимость, как впрочем и обыкновенная, порождает ревность и зависть.
– Особенно у грузин, – добавил отец Гевонд, – они вечно пытались у нас перекупить святыни, ведь армяне признали Христа первыми, еще при жизни.
Сам гроб укрывала от взгляда толпа поклонников, и мы молча смотрели на него издалека, пока один из нас не спросил:
– Смогли ли археологи найти в гробу останки?
– Кого? – возопил архимандрит.
– Ой, что это я говорю, – ретировался спросивший, и мы вышли на площадь.
По ней слонялись богомольцы всех рас, цветов и сект. Наши сгрудились вокруг заросшего бородой горбуна в нечистом сером халате и с быстрыми, какие, наверное, были у Распутина, глазами. Он то ли был местным юродивым, то ли играл его роль. Горбун беспрерывно говорил – плавно, ясно и совершенно непонятно.
– Во имя святого комсомола, – расслышал я и решил, что юродивый владеет ангельскими языками, с которыми я познакомился на службе пятидесятников в гарлемских церквах.
Каждый раз, когда я попадаю в Иерусалим, меня охватывает стыд за маловерие. Я не знаю здешних богов, хотя не отрицаю их присутствия. Не в силах сопротивляться напору благодати, которая доверху заполняет квадратную милю Старого города, я не могу найти ее источник, что не мешает мне им пользоваться. Особенно у Стены Плача, которая, как у Кафки, исправно служит почтовым отделением божественной канцелярии. Прагматизм этой односторонней (но только на мой скептический взгляд) переписки объясняется просто:
– Бог, – говорят здешние, – конечно, всюду, но отсюда к Нему чуть ближе.
Впрочем, это кому как. Талмудическая традиция различает четыре категории евреев. Лучше всех праведники, которым плохо. Потом идут праведники, которым хорошо. За ними – грешники, которым плохо. Но хуже других – грешники, которым хорошо.
Я приосанился – дальше падать некуда, – и стоя у Стены, я еще раз поразился Израилю, который притворяется обыкновенной страной. “Старбакс”, кругом загорают, иногда – без лифчиков. Но подо всем этим, будто магма, прячется миф, сделавший эту страну возможной.