Дар Божий
Шрифт:
— Толстый иссохнет, а худой сдохнет, — ежась, пошла прочь от дома по переулку. ПТУ — слева, белая гостинка — справа. Как все длинные люди, Кира была худой.
Тут возникла неплохая мысль, свежая как этот воздух, пахнущий гарью, а гарь доносилась едва уловимо, от частного сектора. Там жгли костры. Там жил Миша. Почему бы не зайти спросить, как он? К тому же выходной день, его мама должна быть дома.
Кира свернула направо, на асфальтовый пригорок, и мимо шестнадцатиэтажки спустилась на лестничке на улицу Мичурина. Вскоре она уже нажимала на черный звонок рядом с калиткой.
По улице шел Николай Власович, сосед. Кира заметила, что он собирается заходить к себе, и окликнула его:
— Простите! Вы не знаете, всё ли в порядке с Мишей,
— С Мишей? — переспросил Коваленко, — Я недавно разговаривал с Татьяной, ну, матерью его. Говорила, что Миша к бабке своей жить уехал, на время или навсегда, не знаю.
Открыв калитку, он снова повернулся:
— У них вообще тут недавно день открытых дверей, странное что-то ночью было, приезжали незнакомые люди, что-то вынесли, из дома, закопали в саду, а потом уехали.
— А куда?
— А я знаю? Туда, в сторону моста Патона, — Коваленко махнул рукой. Калитка за ним скрипнула, а Кира постояла еще немного перед забором и побрела дальше по улице, только не назад к Бастионной, за хлебушком, а куда сосед Миши указал.
Перед тем, как улица стала понижаться, слева была заброшенная усадьба. Все остальные еще стояли крепко, а в этой и дверка в заборе висела косо, на соплях, и в саду царило запустение, только чужие люди все яблоки да груши подобрали до единого. Пригорюнился дом, провалилась жестяная его крыша, побуревшая от дождя. Стена у входа осыпалась до перекрещивающихся диагоналями полос дранки. Под качелями, закрепленных меж двумя деревьями, поросла высокая трава.
За этой усадьбой улица поворачивала, а потом начинала спускаться, мимо почтового ящика и деревянного, черного от мазута сооружения, поддерживающего электрические провода. Один проулок убегал отсюда влево, а чуть ниже был перекресток с телефонной будкой.
Угловой забор слева был по плечо, и в саду проглядывали грядки, а за ними небольшой дом. Напротив отсюда, за серым высоченным забором усадьбы по склону выше, почти ничего не было видно, а тут как на ладони — и комната за отворенным окном, и дощатый хлам вдоль побеленной стены, и ссутулившийся человек в сером или вернее синем рабочем халате. Кира сначала не поняла, потом не поверила — у него на голове был мешок с прорезями, а на руках холщовые рукавицы какие бывают у сталеваров или каких-нибудь строителей. Медленно шаркая, он плыл от одного дерева к другому. Яблоня? Слива.
Очевидно заметил Киру, изменил направление, теперь к забору. Ближе, ближе, ближе. Всё, что пыталась рассмотреть Кира, это глаза в прорезях, но они пряталась в темноте.
Глава 30
Если дом, то непременно прячется в саду. Признак незрелости прозы, когда что-то прячется. В саду, или какая-то тень за деревьями. Какими именно деревьями, ты знаешь породы? Когда он снова сможет взять ручку и писать? Руки в рукавицах нестерпимо чесались, но деваться некуда, и так будет еще долго. Хорошо, что больше не кровоточат, но только без солнца. Попадает свет, сразу пересыхает кожа и лопается, а из трещин сочится и всё перемазывает кровь. Новая жизнь только начинается.
Миша брёл по саду чужой усадьбы на углу Пырятинского переулка. На голове — мешок, на руках — рукавицы. Задача найти в себе силы обойти все деревья. Так он делал несколько лет, как только смог подняться с кровати, утопшей в его крови несмотря на многие слои клеенки. Силы приходили медленно, а понимание и того медленнее.
Однажды из нового сада он увидел за забором, там на улице, самого себя, но без этого халата и мешка, и тот, другой он не узнал его, Мишу, хотя внимательно вглядывался и кажется испугался, когда дышащий со свистом Миша в халате двинулся к забору, едва волоча ноги.
Сколько бинтов ушло…
Он трогал языком голые десна и поначалу это было единственным его ощущением. А, нет, до этого возникли холод и тепло. Потом язык. Потом свет и тьма, а из их сочетания мутные образы, становившиеся всё четче, не день ото дня, а месяц за месяцем, как и нарастающий слух, улавливающий уже не пульсирующий шум и тишину в промежутках, но разнообразие и наконец голоса, хотя глухие, будто из бочки — и Миша помнил, что могло быть лучше, иначе.
Зеркал в доме не было, и это к лучшему. Еще когда Миша был слеп и не мог шевелиться, оставалось только лежать. Он смог наконец вплотную заняться воплощением мечты — съемкой «Экскурсии». Разом решились все вопросы — финансирование, актеры и актрисы. Всё было. Миша даже не заморачивался, как. Потом обмысливание усложнилось и «как» стало важным. Он лично шел на студию Довженко и листал там каталоги — большие альбомы с фотографиями и именами. Выписывал себе в блокнот, потом подходил к заведующей — дайте мне телефоны этого, этого, этой. За молодежью пришлось отправиться в институт имени Карпенко-Карого, к тому старому дому-корпусу на Ярославовом валу, как выходить ко Львовской площади. И уже на выходе, когда клеил у двери большое объявление о наборе актеров в первый отечественный фильм ужасов, встретил Ее с большой буквы — главную героиню фильма, или ГГ, как было написано в сценарии, где часть имен еще надлежало придумать.
Гладкие дёсна и пятна вместо зрения были второстепенны, настоящим казалось другое — создание фильма, этот временной отрезок рассматривался и прочувствовался со всех сторон, в подробностях. Миша набирал съемочную группу — костюмеров, осветителей, звуковиков, гримеров, знакомился на свалке под Пирогово с чуваком, гениальным мастером спецэффектов, который уже несколько лет скрывался ото всех, но Миша, заплатив одному режиссеру крупную сумму денег (мои финансовые возможности безграничны, назовите любую сумму) узнал, где найти мастера, и несколько недель, в любую погоду, караулил его там, у склона чудовищной величины глиняного карьера, где выросли целые горы и улицы городского мусора.
Однажды, только однажды Миша был там в жизни, когда ездил на велике туда, за Лысую гору, ехал и ехал по трассе вдоль Днепра и правобережных холмов, покрытых густой зеленью деревьев. Миша вспоминал, как за ним там гонялись местные, и менял воспоминания в разных вариантах, делая сюжет всё острее. Наконец Миша бросил велик и сбежал по ступенькам, вырытым в почти отвесном суглинном склоне. Ниже оказался покрытый колючими, серебристыми зарослями облепихи широкий уступ, а под ним другой, и еще один, и так до самого карьерного озера, блестевшего водой среди камыша далеко внизу. Миша лез, полз и продирался чрез акацию, облепиху, обнимал осины, перебегая по горе, даже съехал с покатого обрыва на жопе, и потом целый месяц жил в шалаше, построив его на островке среди пятен воды. Никто туда добраться не мог, а он питался ягодами и копил силы, чтобы снова выбраться наверх, на эту чудовищную глиняную стену карьера, преодолев все заросли. Иногда он видел на краю стены местных. Днем они приходили туда с биноклями, Миша поворачивался к ним задом, спускал штаны и пританцовывал. Ночью вдоль кромки оврага выстраивались люди с горящими факелами, это было красиво и тревожно. Потом эти люди начинали двигаться по краю вереницей, как тихий поезд, или как гусеница, но это было так далеко и высоко отсюда, что Миша не боялся, и засыпал, уходя в слои снов всё дальше от себя, лежащего на клеенке на постели в чужом доме, от себя окровавленного и нарастающего, от себя через несколько домов от которого в земле лежало, под яблоней, его же прежнее тело.
Сегодня он увидел Киру за забором. Она повернулась и быстро зашагала прочь.
Глава 31
Курт с Зеленки хотел посмотреть подземелья в Протасовом яру непременно до майских, он куда-то уезжал на майские.
И договорились на знаковый день, 26-е апреля. Нюта ждала у своего дома, под магазином на первом этаже. Должна была еще Шура подвалить, но просила не ждать более получаса.
Как нудно. Из магазина время от времени выходили отягощенные покупками люди, Нюта глядела в сторону остановки. Никого.