Дар страны Мидос
Шрифт:
Макар развел руками.
— Вот и все… Вам еще повезет. Тех, кто попадет в руки эсэсовцев, будут зверски пытать, а потом вешать на струнах от пианино, привязанных к железным крюкам, как на скотобойне.
Видно было, как не просто психике Штауффенберга. Наконец, он взял себя в руки.
— Я поражен степенью вашей осведомленности. Надо признать — имеет место факт абсолютного предательства. Но все ваши рассуждения о будущем… нет слов, — он покивал головой. — Какие у вас интересные методы работы… Раньше, насколько я знаю, гестапо не утруждало себя подобным сочинительством — с вашим-то профессиональным умением без лишних затей разговорить человека. Это ж надо так накрутить: фортепьянные струны… Нарочно не придумаешь. То есть, чем бредовее блеф, тем легче в него поверят? И заглотят крючок? Грубовато. Перебрали с мистикой и предсказаниями. Я не тот романтик, каким, возможно, был в юности… Что ж, я своих убеждений скрывать не буду. А больше ничего вы от меня не добьетесь. И хватит ломать комедию. Я так думаю, вы не один сюда пришли?
Макар в досаде хлопнул себя по коленке.
— Полковник, успокойтесь! Никто вас не предавал. То, что я знаю — знаю только я. Это — озарение свыше. Я — ясновидящий, — тут Макар замолчал на время. Потом добавил. — Вспомните, граф: осень сорок первого года, оккупированные советские территории. Вы тогда участвовали в формировании антибольшевистских отрядов из числа военнопленных. Помните, недалеко от лагеря, на пригорке, была деревня?
Штауффенберг начал бледнеть.
— Вижу, помните… Уж не знаю, чем провинилась эта деревня, но вы, волею случая, видели, как дождливым утром туда входили эсэсовцы с подручными карателями из благодарной Прибалтики. Помните: как убегающих детей весело рвали собаками, давили мотоциклами? А как с топорами изуверствовали над женщинами? Крики, безумные вопли помните? Их далеко было слышно. Трупы и еще живых в колодец кидали. А потом всех остальных сожгли в одной избе…
— К чему это? — глухо пробормотал полковник.
— Вы, — продолжал Бережной, — проезжали мимо, и у вас сломалась машина. Наблюдая все со стороны, вы, понятное дело, воспрепятствовать этому не могли. Санкционированная карательная операция. А что вы тогда вслух сказали самому себе? Рядом никого не было — вы отошли от машины, и слышать никто не мог, — но я повторю, что вы сказали: «Это не война, это пир маньяков. Причем тут превосходство нации и возрождение великой Германии? Мы попали в какую-то чудовищную ловушку, которой нет названия, но которая ведет в ад».
Когда Макар произносил это, Штауффенберг смотрел в потолок, видимо, вспоминая. Потом он уставился на собеседника растерянно, с примесью ужаса.
Макар ждал.
— Это невозможно! — сказал, наконец, полковник, все больше вдохновляясь. — Это, действительно… что-то свыше? Но это же невозможно…
— Это свыше. И все, что я знаю свыше, до сих пор не привело вас в гестапо, — сказал Бережной.
Граф еще подумал.
— Что вы хотите от меня?
— Уф, спасибо, — выдохнул Макар. — В принципе, свои действия вы и так знаете. Единственное, что нужно учесть — надо поставить портфель с взрывчаткой не под стол, где он помешает… этому, как его… Брандт…
— Есть такой, — подтвердил полковник, — заместитель генерала Хейзингера.
— Ну вот. Он и погубит всех вас. Случайно. Сам тоже погибнет, а фюрера спасет.
— Я понял все, — отрубил Штауффенберг. — Я останусь в зале, портфель будет при мне, и, если Гитлер как в прошлый раз не сбежит, я завершу дело до конца.
Макар замотал головой.
— Гитлер не сбежит, и вы ни в коем случае не должны остаться там. Я понимаю ваши чувства — есть вещи важнее жизни («сам такой» — хотел он скромно добавить, но сдержался), но здесь это совершенно излишне. Во-первых, без вас успех операции «Валькирия», вне зависимости жив Гитлер или мертв, под большим вопросом. Остается ведь еще вся нацистская верхушка, партийный аппарат, войска СС… Без такого атомного двигателя как вы…
— Какого двигателя?
— Ну… неважно. Без вас, как я уже убедился, все может забуксовать. Так что вы должны остаться в живых. А, во-вторых, для удачного покушения не обязательно жертвовать собой. Достаточно лишь поставить портфель туда, где он никому не помешает. Допустим, к стене. Главное, чтобы стол не оказался между бомбой и Гитлером. А на открытом участке взрывной волны вполне хватит. Если вы отставите портфель подальше, я вам гарантирую, что его никто никуда не задвинет. До момента взрыва от стола никто не отойдет.
Штауффенберг только изумленно качал головой.
— И вот еще одно важнейшее дело, которое вы должны сделать. Вы должны как-то вызвать на совещание Мюллера и тоже взорвать его.
Качание головы полковника прекратилось.
— Гестапо-Мюллера? Как это я могу вызвать Мюллера в ставку Гитлера? Да и зачем? Его мы потом арестуем, в ряду прочих.
Макар повторил:
— Мюллера надо вызвать и взорвать. Обязательно.
— Это решительно невозможно. Его нет в повестке совещания. Официально его в ставку никто не вызовет. А без этого его туда никто не пустит. Да он и не поддастся на подобные провокации… Нет, совершенно исключено. Не волнуйтесь, его мы потом нейтрализуем в первой очереди…
3
Два дня подряд Макар смотрел в окно. Из-за края шторы, аккуратно. А что еще делать? Время тянется ужасно, за окном — хоть какое-то разнообразие. По залитой солнцем жаркой улице проезжали ретро-автомобили, ходили люди. Из гражданских — в основном женщины, мужчин в штатском мало. Зато служивых хватает. Один раз колонна каких-то молодых курсантов протопала строем, шлепая фляжками и позванивая карабинами автоматных ремней. Может в баню пошли? Хотя, зачем в баню с оружием? Видимо на службу — в караул какой-нибудь заступать. С другой стороны — время военное — и в баню с автоматом пойдешь…
Но, все-таки, это еще не прифронтовой город. Чувствуется некоторая расслабленность в поведении людей. Не совсем беспечность, как при мирной жизни, убаюкивающей инстинкты, но и не постоянное напряжение и собранность, как при близкой угрозе. Страх сейчас только при воздушных налетах, в остальное время опасности нет. Это будет потом. Вернее — это было потом. Теперь, благодаря Макару, Берлин будет спасен от разрушения. Может быть, Штауффенберг расскажет всем когда-нибудь о загадочном человеке, перевернувшем историю, и благодарные немцы поставят неизвестному герою памятник. А уж наши-то сколько поставят! В каждом городе. Ведь война на девять месяцев раньше кончится. Сколько миллионов жизней продлятся на этом свете.
Макар представил себе: он возвращается домой, в двадцать первый век — а там всё изменилось, и повсеместно возлагают цветы к памятникам Мессии, спасшему человечество. И никому ведь даже в голову не придет, что пророк-то этот — он, Макар Бережной! И как-нибудь, за стопкой водки, Макар, не удержавшись, брякнет друзьям: это, мол, я, ребята, я тот герой! Человек, прошедший сквозь пространство и время! А они, валенки средиземноморские, решат ему больше не наливать. А он затянется сигаретой, и будет молча улыбаться. Нет, лучше так: он со вздохом повернет голову к окну и будет задумчиво и щемяще-одиноко всматриваться в небо, ощущая всем существом своим причастное дыхание бытия, стерегущего от прочих живущих начало их, и самою суть и тщету неизбывного присутствия…