Дарвин и Гексли
Шрифт:
Под натиском «радушия по-американски» со временем выявилось, что силы Гексли имеют предел. Так что если бы он и поддался уговорам посвятить себя политике, то, может статься, потерпел бы на этом поприще неудачу за неимением луженого желудка — во всяком случае, так утверждал Грант-Дафф.
Сперва Гексли задумал просто съездить повидаться с Лиззи, своей старшей сестрой и наперсницей своих юных лет, — она с мужем обосновалась в Теннесси. Но за несколько месяцев до его отъезда один американец, который назвал своего сына Томасом Гексли, прислал через Фредерика Гаррисона настораживающее известие: «Вся страна наэлектризована сообщением, что осенью нас посетит профессор Гексли. У нас ему окажут такой прием, какой не снился принцу Уэльскому со всеми его лордами, герцогами
После некоторых колебаний Гексли согласился выступить, но отверг вознаграждение. Будущий ректор университета, Дэниел Койт-Гилман, ему уже был знаком: им довелось встречаться у сэра Лодера Брайтона и еще на одном из веселых обедов серьезных членов «Икс-клуба». То был один из дальновидных янки, которые, вооружась твердой решимостью и миллионами, скупали в Европе самые светлые молодые умы. Гилман обратился к Гексли с просьбой указать ему подходящего биолога, и тот рекомендовал бывшего своего ассистента Г. У. Мартина, который впоследствии добился блестящих успехов, основав первую в Соединенных Штатах биологическую лабораторию и насаждая в ней методы своего патрона.
О том, чтобы предпринять путешествие всем семейством, не могло быть и речи, и потому, оставив тех своих чад, что еще не женились и не вышли замуж, в Крейг-сайде на попечении сэра Уильяма Армстронга и леди Армстронг, Гексли с женой отправились вдвоем, чтобы провести за океаном, как любил выражаться Гексли, свой «второй медовый месяц». В те дни, как и теперь, Америка была не просто огромным домом из стекла, но домом из увеличительного стекла. Когда «Германик» вошел в гавань, на борту появилась толпа репортеров. Лондонский корреспондент газеты «Нью-Йорк трибюн» мистер Смолли писал, что знаменитый ученый, стоя на палубе, вполне насладился «великолепными очертаниями Нью-Йорка на фоне неба: ведь он всегда умел быть накоротке с Природой и ценить совместные творения Природы и Человека». Когда они стали подходить ближе к городу, «он спросил, что это за высокая башня и большое здание с куполом — в те дни они первыми бросались в глаза».
— Это редакция газеты «Трибюн» и телеграфная компания «Уэстерн юнион», — ответил Смолли.
— А-а, вот это интересно, — сказал Гексли, — это Америка. В Старом Свете первое, что видишь, подъезжая к большому городу, это церковные шпили, а здесь первыми предстают взгляду центры культуры.
Конечно, в ту минуту мистера Смолли так распирало от гордости, что у него едва не отлетели пуговицы на жилете. И конечно, же, он принес молчаливую присягу на верность науке в ее борьбе с религией.
Вслед за высокими зданиями внимание Гексли привлекли деловитые буксиры. Он долго, пристально за ними наблюдал и наконец сказал:
— Если б я не был человеком, я бы, наверное, хотел стать буксирным судном.
Мистер Смолли приводит на этот счет несколько наукообразное объяснение: «Это потому, что буксир ему представлялся конденсированным воплощением энергии и силы, которые составляли его наслаждение».
Встреча, оказанная чете Гексли, была сердечной, искренней, пышной и утомительной. Тут же, на берегу, ими завладел издатель Эпплтон и умчал их в Ривердейл, в свой загородный дом. Отсюда миссис Гексли спешно препроводили на фешенебельный курорт под Саратогой, а Гексли повезли в Йельский университет. Здесь его сопровождал профессор О. Ч. Марш — прелестный образчик джентльмена старой закваски, выходец из Новой Англии, сочетавший в себе ученого и первопроходца; ради того чтобы установить родословную лошади, он много раз рисковал оставить свой скальп индейцам. Верный условностям, немного робеющий перед великим англичанином, Марш по заведенному обычаю предложил ему осмотреть учебные корпуса. И получил уверенный ответ, дошедший прямо сквозь американские церемонии до еще одного американского сердца.
— Вы мне покажите, что там у вас внутри, — сказал Гексли, — а на кирпичи и на известку я и
Марш бодро повел его к коллекциям ископаемых.
Ах, что это были за ископаемые! «Бронтотерии, птеродактили, мозазавры и плезиозавры… парнокопытные, непарнокопытные», — взахлеб перечисляет «Наука Америки за столетие». Наконец-то Гексли тоже вошел в свою нью-йоркскую гавань. Было немножко странно убедиться воочию, как бесконечно стар Новый Свет. «В жизни не видел ничего более замечательного!» — писал он своей жене. А между тем уклониться от пресловутого «радушия по-американски» явно не представлялось возможным, да он, по правде, сказать, и не хотел уклоняться. Водворясь, в роскошных покоях «миллионера Пибоди», дяди Марша, он тут же удостоился чести принять губернатора города и дал интервью репортеру, который не без удивления отметил, как мало в заезжем госте от «выспреннего» философа и как много от «бизнесмена или коммерсанта». Марш знакомил его с местными светилами, возил по званым обедам, рассказывал случаи из жизни Дикого Запада и катал туда-сюда по Ньюхейвену — величавые улицы, обсаженные раскидистыми высокими вязами, очень нравились Гексли. «Ты не представляешь себе, как со мною носятся, — игриво и довольно писал он миссис Гексли, — я-то думал, это только моя женушка такая глупая…»
Впрочем, носиться с ним дозволялось лишь в свободные часы. А с девяти до шести он ежедневно занимался неотложными делами более чем стотысячелетней давности.
К своим ископаемым лошадям Марш его подпустил лишь после некоторых сомнений, ибо данные о них не вязались с общеизвестными теориями Гексли. Но Гексли скоро предстояло выступить в Нью-Йорке с докладом на эту тему, он должен был знать факты. И факты пришлись ему по вкусу. Шаг за шагом, переходя от одной косточки к другой, спорщики погружались все глубже в лошадиную историю. И тут апостол научного метода получил от своего коллеги-провинциала урок методологии. Вновь и вновь Гексли требовал доказательств, и каждый раз Марш только просил ассистента принести ящик номер такой-то или такой-то. И всегда нужная кость иллюстрировала нужное положение.
— Да вы просто чародей какой-то! — вскричал наконец Гексли. — Что ни пожелаешь, все у вас тотчас является, словно по волшебству.
Через два дня он капитулировал. Лошадь, о которой в Новом Свете ничего не знали, когда на берег сошел Колумб, в действительности оказалась родом скорей отсюда, чем из Старого Света. Крупное копытное животное, какою мы знаем ее сегодня, она произошла от низкорослого четырехпалого предка [240] . Впрочем, Марш в своих письмах изображает дело таким образом, будто не то замечательно, что он совершил открытия, а то, что у Гексли хватило великодушия их признать.
240
Орогиппуса. А вскоре Марш открыл и пятипалого — эогиппуса.
А Гексли благодаря Маршу выиграл не только в познавательном, но и в нравственном отношении: наконец-то он мог исповедовать эволюцию с чистой совестью — у него в руках были те решающие доказательства, которых так долго требовала его скрупулезно щепетильная душа. «Ни одна из существующих коллекций, — писал он вскоре после того, — не сравнится с коллекцией профессора Марша по завершенности той цепочки данных, которою некоторые из ныне существующих млекопитающих связаны со своими предшественниками третичного периода». Он покидал Йельский университет с сожалением.
Соединившись вновь, супруги Гексли посетили Бостон, беседовали с дочерьми Лонгфелло и Готорна, побывали на научном заседании в Буффало, а потом, как подобает дважды молодоженам, прожили неделю у Ниагары. Водопад на первых порах разочаровал Гексли, но, когда он понаблюдал его снизу и прошел за стеною воды в Пещеру Ветров, он поддался очарованию этого громко-кипящего проявления природной энергии. Ему нравилось вечерами сидеть и слушать глухой за ревом воды, но все же отчетливый скрежет огромных валунов у подножия водопада.