Дарвин и Гексли
Шрифт:
О том, какое впечатление Гексли производил в эту пору, любопытно рассказывает Беатрис Поттер, будущая миссис Уэбб. Ей понадобилось с ним встретиться, так как ее хотел назначить своею литературной душеприказчицей Герберт Спенсер. 6 мая 1886 года она записала у себя в дневнике:
«На всем протяжении нашего разговора мне интересно было не то, что Гексли думает а Спенсере, a что он думает о самом себе… Я узнала, как еще в молодости, не имея определенной жизненной цели, он ощутил в себе силу, был уверен, что в своей области станет вождем. Да, это и выражает сущность Гексли: он вождь среди людей. Сомневаюсь, чтобы по складу ума он был предназначен исключительно для науки. Он правдолюб, и его любовь к истине более удовлетворяется разрушением, нежели созиданием. Во все, за что бы он ни брался, он вкладывает без остатка свою мысль, свои чувства, свою волю. Он не хранит в памяти свои думы и ощущения: ранние его годы были полны горестей, и он сдерживал в себе стремление оглядываться на прошлое и смотреть в будущее. Когда он говорит с мужчиной,
„Я всегда знал, что успех — не более как прах и тлен. Достигнутое никогда не приносило мне удовлетворения“.
Никакой увлеченности тем, что ему дано, никакого молчаливого упорства в постижении фактов, скорее — жадный натиск победного разума, которому сама победа милей того, что завоевано. И в результате его достижения далеко отстают от его возможностей. Гексли более значителен как личность, а не как мыслитель-ученый. Прямо противоположное можно было бы сказать про Герберта Спенсера».
Возможно, он показался Беатрис Поттер несколько более загадочным, чем был на самом деле. Возможно, в присутствии молодой и обаятельной женщины он и был несколько более загадочным, чем при членах городской управы или лесничих. И все-таки в этом отрывке многое сказано и многое подразумевается. Особенно обращает на себя внимание печаль, которой отмечены годы его молодости, отсутствие жизненной цели в сочетании с ощущением своей силы, стремление оглядываться назад и смотреть в будущее, потребность рушить и разить во имя истины. Ясно, что были обстоятельства, которым он не осмеливался взглянуть в лицо. Вопреки его добросовестному оптимизму, вопреки его стремлениям показать, что в мире существует безупречная целесообразность, в нем угадывалось глубоко запрятанное чувство, что вселенная ему враждебна. Дарвинизм дал этому чувству разумное обоснование, которое Гексли в таких работах, как «Борьба за существование», начал уже развивать. А теперь ему вторили и другие. «Батлерова „Аналогия“ неопровержима, — писал он Дарвину, и в догмах богословия нет ничего более противоречащего нашему нравственному чувству, чем то, что мы находим в явлениях природы». Невольно приходит в голову уверенный и властный полубог, написавший «Науку и образование», и его грозные слова, что «удачный ход природы» есть истребление.
Как знать, быть может, Гексли было страшно взглянуть в лицо и самому себе. Для него не отыскалось в жизни ни полноценной созидательной задачи, ни такого заветного дела, общечеловеческого или связанного с наукой, которое без остатка поглотило бы и ум его и душу. Однако жить в этой зияющей пустоте было невозможно. И он посвящал себя разрушению, и вступал в гладиаторские бои, и хватался за каждое президентское место, какое подвернется, — за все, что сулило мир и покой, но постоянно оборачивалось «не более как прахом и тленом». Не мог он в изощренной своей гордыне быть доволен собой и в нравственном отношении. Какое-то ощущение вины или, может статься, греховности — не на это ли намекает его знаменитое письмо к Кингсли? [244] — не давало ему хотя бы на миг сбросить с себя узду самодисциплины. Человеческая натура как она есть не устраивала его ни в себе, ни в других. «Главное на этом свете, — пожалуй, не добиваться счастья, а обрести душевный покой и самоуважение», — писал он своему сыну Леонарду, когда тому исполнилось восемнадцать лет. Сколько трудов за свою жизнь он положил на то, чтобы их обрести. И с каждым годом его триумфальное шествие все более напоминало бегство от действительности…
244
«Мальчуганом, без руководителя, без всякой подготовки — а может быть, еще хуже того, — меня швырнули в мир, и, признаюсь, к стыду своему, немного найдется людей, которым довелось бы глубже меня погрязнуть во всевозможных грехах». Понятно, что это преувеличение.
Ну а мир, разумеется, видел в декане колледжа «вождя среди людей». При Гексли, как пишет профессор Т. Джеффри Паркер, «…избрана была бесспорно наилучшая линия поведения, какая только возможна для главы факультета. С новым подчиненным „Генерал“, как его неизменно величали, был строг и требователен, но, как только убеждался, что на работника можно положиться, предоставлял ему действовать по собственному усмотрению, никогда не вмешивался в мелочи, с величайшей любезностью и благорасположением прислушивался к его мнению и в трудную минуту был готов поддержать епо шуткой и добрым словом. Я как-то разворчался о том, какое мученье вести работы в лаборатории во время затяжных ноябрьских туманов, когда „многие дни не было ни солнца, ни звезд“.
— Ничего, Паркер, — мгновенно подхватил он, — бросайте с кормы четыре якоря и ожидайте дня [245] ».
На
245
Паркер, и Гексли цитируют библию (Деяния апостолов, 27, 20 и 27, 29).
— Приятно узнать, что это печень, — заметил он с мягкой усмешкой, — а то, признаться, как две капли воды похоже на Кельнский собор в туманный день.
В другой раз на экзамене он поставил удовлетворительную оценку юноше из глуши, который заявил, что митральный клапан расположен в правой стороне сердца.
— Жалко беднягу! — воскликнул Гексли. — Я и сам никак не мог это усвоить, пока не рассудил, что митру носит епископ, а уже он-то прав не бывает.
Было в Гексли при всей его суровости нечто такое, что наполняло разум восхищением, а душу преданностью. Он проходил — и оставлял за собою растревоженные и изумленные сердца. Извозчики не хотели брать с него денег за проезд, посыльные просили его подарить им конверт с его подписью. Отцы, потерявшие сыновей, писали ему, как много он значил в жизни их мальчика; а когда умер он сам, его прежняя жертва, Сент-Джордж Майварт, почел за честь посвятить ему хвалебные воспоминания. Его ассистенты — сухари и придиры, очерствевшие в повседневных занятиях, — при мысли о нем ударялись в поэзию. Профессор Э. Рей Ланкэстер писал:
«Не было на моем жизненном пути мужчины или женщины, которых я так любил и уважал, как его, и оскудел, измельчал ныне для меня мир, лишенный его пленительного присутствия, его могучего духа. С малых лет он был моим кумиром и героем».
А пока что старший сын Гексли Леонард, восемнадцатилетний студент из Сент-Эндрюса, получил стипендию в Оксфорде. И, как один педагогический монарх другому, его отец написал письмо Бенджамину Джоуетту. Для желторотых оксфордцев и для многих важных персон, в прошлом тоже желторотых оксфордцев, глава колледжа Бэллиола был чем-то вроде Дельфийского оракула. В сущности же, то был лишь голос человека, исходивший из грозного безмолвия, спрятанного за «крутизною лба» и «младенческой улыбкой». При нем терялись вице-короли — ведь и вице-короли были когда-то его студентами, и не всегда наставнические беседы прекращались с окончанием университета. В известном смысле, как Дельфийский оракул был советчиком целой цивилизации, так Джоуетт был советчиком целой империи.
Как все непостижимое на этом свете, Джоуетт был полон противоречий. Он презирал ученость и исследовательскую работу, а сам познакомил Оксфорд с Гегелем, а Англию заново познакомил с Платоном своими изящными переводами. Он пренебрежительно именовал логику системой уверток, а сам хотел подвести под христианство прочную логическую и научную основу. Он, сколько можно судить, верил в бытие божье и в учение Христа, а между тем в своих сочинениях и публичных высказываниях придерживался таких широких и вольных для духовной особы взглядов, что, по мнению агностиков, подобных Лесли Стивену, ему следовало снять с себя и стихарь, и попечения о колледже. В первую голову Джоуетт был учителем. И поучая, прибегал к методу Сократа. Задавая, подобно Сократу, наводящие вопросы, он добивался у своих учеников прежде всего ясности мысли, ну а в конечном счете — их преуспеяния в мирских делах. Слишком робкий вопреки своему менторскому обличью, слишком застенчивый, чтобы самому пуститься в широкий мир, Джоуетт побуждал к этому своих студентов и принимал их успехи так же близко к сердцу, как дела своего колледжа.
С дамами и с талантливыми людьми этот своеобразный и страшноватый университетский бог делался смирен и задушевен. Теннисону он был в меру уважительный поклонник, Броунингу — чудесный сотрапезник за воскресными завтраками; и, несмотря на привычку украдкой читать нравоучения, для миссис Гексли он был премилый холостяк, лукаво отвечавший на ее лукавые приглашения в гости. Для самого Гексли он был отчасти благоговейный почитатель, отчасти же проницательный и ненавязчивый наставник. И еще товарищ по оружию.
«Я пытаюсь внедрить — вернее, убедить других внедрить в университетскую программу больше физических наук, — писал он Гексли в 1877 году. — Я склонен считать, что некоторого знания их, как знания арифметики, следует требовать от всякого, получающего диплом. Кое-кто из ученых, кажется, настроен возражать мне на том оснований, что это-де принизит характер занятий. Не могу с ними согласиться, да и к тому же при общих занятиях со студентами нельзя достигнуть очень высокого уровня. В то же время такое нововведение может принести студентам немало пользы, да и от них, в свою очередь, позволит что-то получить взамен».