Дата моей смерти

Юденич Марина

Я на самом деле решаю выпить на ночь снотворное, справедливо полагая, что, если Егор вдруг захочет пообщаться, то найдет способ разбудить меня.

Засыпая, я пытаюсь высчитать, когда же действительно наступит сороковой день после гибели Егора.

И по моим подсчетам выходит, что не далее, как завтра.

" Надо будет пойти на кладбище — уже в полу — сне думаю я, но чей-то голос, то ли извне, то ли из глубин моего сознания, слабо различимый в пелене забвения, аккуратно поправляет меня.

"Прийти, — шелестит он едва слышно, — не пойти,

а прийти… "

Я хочу спросить его, какая же в том разница, но не успеваю: глухая беспросветная темнота поглощает меня полностью.

Снов этой ночью мне не сниться.

Просыпаюсь я только во втором часу дня, и чувствую себя совершенно разбитой, словно минувшая ночь была из числа тех, прежних, почти уже забытых, когда до рассвета я не могла сомкнуть глаз.

Однако голова моя ясна, и первая мысль, которая всплывает в ней, едва только я осознаю себя частицей окружающего мира, это воспоминание о тихом шепоте, пригрезившемся или услышанном мною, на самом деле, в полу — сне.

Сейчас мне хорошо понятна разница между « пойти» и « прийти» в контексте последних событий.

И я думаю об этом « прийти» уже почти без страха.

Только легкое волнение веет слабым холодком в районе солнечного сплетения.

Но это волнение совсем иного толка, чем страх, сковывавший меня при мысли о смерти еще совсем недавно.

Это волнение хорошо знакомо мне. Оно охватывает меня всегда перед тем, как мне предстоит проделать какую-то новую непривычную работу. И относится к тому, как все пройдет в конечном итоге, справлюсь ли я с новым делом?

Вот о чем волнуюсь я теперь.

Что ж, то, что предстоит мне в ближайшие дни вполне можно назвать « новым, непривычным» делом.

Нужно вставать, хотя делать мне абсолютно нечего.

Я просто жду двух, а вернее трех событий: известий от Егора, таблеток от Муси и… собственной смерти.

Последнее, очевидно, все же потребует от меня некоторых действий, но их, само собой я осуществлю в самый последний момент.

Однако, к уходу из жизни надо готовиться.

Я много раз читала об этом и слышала в обыденных разговорах.

В принципе, я понимаю, что необходимо привести в порядок свои бумаги и вещи, потому что скоро к ним прикоснуться руки чужих людей.

Очевидно, следует сделать какие-то распоряжения на счет того нехитрого имущества, которым я располагаю, поскольку наследников обладающих бесспорным правом на него, у меня нет.

Но ничего этого делать мне категорически не хочется.

В конце концов, какое мне будет дело, кто и куда потащит мой старенький компьютер, кому достанется моя роскошная машина, и как поделят мой вполне еще приличный гардероб и украшения те, в чьей власти они окажутся?

Бумаги, письма, фотографии, старые кассеты с записями моих программ на телевидении…. Все это было мне совершенно ни к чему. И лень было вставать из теплой постели и тащиться на промозглую серую улицу, а вернее во двор, еще более унылый и грязный, только ради того, чтобы выбросить все это в мусорный контейнер, если это все равно сделают потом какие-то другие люди.

Тайн, которые они могли обнаружить в моих бумагах или файлах моего компьютера, у меня, отродясь, не было.

Что же еще?

Разумеется, перед этим принято писать письма, с объяснениями своего поступка: обвинениями или, напротив, просьбой никого не винить.

Но — кому?

Родители мои к счастью, в данной ситуации, для них и для меня, давно покинули этот мир, я была их единственным ребенком, и никого из дальних родственников, о которых изредка вспоминала бабушка и уж совсем редко — мама, попросту не знала.. Такая была у меня семья: немногочисленная и замкнутая.

С друзьями, которыми когда-то давно Бог меня не обидел, успешно разобрался Егор, и писать им теперь было бы, по меньшей мере, глупо, а в принципе, и не очень честно. Дескать, вот вам, подарочек от бывшей подруги — терзайтесь теперь угрызениями совести и организуйте похороны. Впрочем, кому-то из них все равно придется всем этим заняться.

Конечно, следовало написать Мусе.

Удар, который я готовилась нанести ей был несправедливым, жестоким и, вне всякого сомнения, очень тяжелым для нее.

Но и на это не было у меня сил.

Может быть потом, в самую последнюю минуту, но только не сейчас.

Однако, Мусина интуиция, похоже, не знала границ.

Я еще размышляла над тем, как жестоко и несправедливо собираюсь поступить по отношению к ней, а настойчивый телефонный звонок, в этот момент уже призывал меня очередной раз убедиться в безграничной Мусиной преданности и железобетонной обязательности.

— Ты извини, я наверняка разбудила тебя, ты ведь принимала снотворное, но я сейчас уйду в операционную, и быть может надолго. И я подумала: ты будешь звонить, когда проснешься, меня не станут звать, и ты будешь дергаться: достала я тебе таблетки или нет. Поэтому, вот и звоню. Прости — Да, не извиняйся ты. Во-первых, я уже проснулась сама. А, во-вторых, это же мне нужны таблетки, так что какие могут быть проблемы?

— Ну, все-таки….

— Никаких, все-таки. Достала?

— Да, конечно. Это не очень сильные таблетки, так что принимать их не опасно. Но все же не увлекайся, не более двух на ночь. Доктор, с которым я консультировалась, сказал, что тебе это будет даже полезно, сон укрепиться и улягутся эмоции.

— Отлично. То, что надо.

— Я завезу их тебе сегодня вечером, хочешь?

Ну уж, нет.

Чего — чего, а провести сегодняшний вечер с Мусей, я хотела менее всего.

Надо было срочно что-то придумать, убедительное и не обидное.

Лгу я беззастенчиво, без оглядки даже на то, что эту ложь Муся может легко проверить.

В конце концов, скоро это не будет иметь для меня значения, зато сейчас прозвучит весьма убедительно.

— Знаешь, — слегка поколебавшись, не очень уверенно сообщаю я Мусе, — сегодня вечером я хочу поехать к Дарье.