Дата на камне(изд.1984)
Шрифт:
Именно фаза блаженства!
И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются за новогодний праздничный стол — красные, как индейцы, распаренные, довольные…
О, я забыл рассказать вам об освещении! Оно было роскошным! Обычно связисты, как я говорил, обходились одной семилинейной керосиновой лампешкой в кубрике. Сейчас — ради праздника — ламп насчитывалось четыре! Стекла на трех из них были самодельные — из бутылок и консервных банок.
Насколько могу судить по рассказам Гальченко, проблема лампового стекла стояла в Потаенной очень остро. Не забывайте, что со второй половины ноября и до середины января здесь царила ночь. Поэтому искусственное освещение играло огромную роль в жизни. Движок, как я уже вам докладывал, работал только для зарядки аккумуляторов, а также в тех редких случаях, когда Конопицын во время аврала на строительстве приказывал подвешивать к шесту электрическую лампочку. В быту и в повседневной работе приходилось обходиться керосиновыми лампами.
Но ламповое стекло, привезенное из Архангельска, от резкой смены температур лопалось. Запасов его, увы, не было. Поэтому в Потаенной широко применялись использованные стеклянные банки из-под консервов и пустые бутылки. Их ни в коем случае не выбрасывали, а немедленно пускали в дело или приберегали.
Гальченко с удовольствием описал мне эту нехитрую «робинзонскую технику».
На донышко бутылки или банки наливалось немного горячего машинного масла, затем ее опускали в снег. Миг — и донышко обрезано, как по ниточке!
Сосредоточенно сопя, Тимохин прикреплял к лампе сработанный им металлический диск. На таковой устанавливалось полученное описанным способом стекло, над ним приделывали картонный или жестяной абажур. Но это уже были детали.
Самодельные ламповые стекла, по оценке Гальченко, служили, в общем, добросовестно, но, к сожалению, недолго. Они, понимаете ли, были чересчур толсты и спустя Какое-то время лопались.
Огорченный Конопицын пробовал приспособить для освещения кухтыли 47 . Они также относились к «дарам моря», которые были подобраны летом. Волны разрывали веревочную оплетку, кухтыли освобождались от нее и, весело подпрыгивая, носились туда и сюда, будто радуясь возможности побездельничать.
47
Кухтыли — стеклянные поплавки, которые служат для поддержания в воде рыбачьих сетей.
Требовалось пробить в кухтыле две дыры — сверху и снизу, чтобы превратить его в ламповое стекло. Однако это редко удавалось даже Тимохину. При опускании в снег кухтыль обычно разлетался на куски…
Но это лишь необходимое пояснение. Сделав его, возвращаемся в кубрик.
Итак, помещение чисто прибрано. Пол сверкает. Четыре семилинейных лампы торжественно расставлены по углам.
Щурясь от непривычно яркого света и улыбаясь друг другу, Конопицын, Тюрин, Галушка и Гальченко сидят за столом. Старшин Тимохина и Калиновского нет. Они несут новогоднюю вахту.
На столе фляга. Мичман Конопицын разливает спирт по чашкам, а водой сотрапезники разбавляют уже по вкусу.
Выпито сначала за победу, потом — по военной традиции — за Верховного Главнокомандующего…
— Жаль, начальство из Архангельска не присутствует на нашем банкете! — вздохнул Конопицын, доливая в чашки остатки спирта.
За столом изумились.
— А на биса воно нам, начальство, та щё й под Новый год? — спросил Галушка.
— А как же! Чтобы оно ходило вокруг дома, ахало и удивлялось: ну и дом! Это же надо — зимой в условиях Арктики отгрохать такой дом! А потом, наудивлявшись, чтобы поощрило лучшего строителя ценным подарком. Кто у нас лучший строитель?
— Вы?
— Не угадал. Славный холмогорец-краснофлотец Тюрин! Так выпьем же разгонную за его здоровье!
От неожиданности Тюрин поперхнулся и раскашлялся. Переждав этот шумный приступ смущения, Конопицын повернулся к Гальченко:
— А ты и не знал, Валентин, что Тюрин у нас родовитый человек? Ого! Еще и какой родовитый! На таких, как он, раньше вся Новая Земля держалась.
Этого Гальченко не знал. Тюрин, как я уже говорил, был из молчаливых. Да и при взгляде на него как-то не очень верилось, что ему есть что порассказать.
— Расспроси хотя бы, — продолжал Конопицын, — как он невзначай наткнулся на могилу предка своего.
Но Тюрин еще больше застеснялся, стал отнекиваться, бормотать, что, может, это вовсе и не предок его был, и самому Конопицыну пришлось рассказать.
До войны Тюрин промышлял, то есть охотился, с отцом на Новой Земле. Как-то раз ехали они на собаках, пересекая скалистое ущелье, подножие ледника, и вдруг увидели перед собой крест, врытый в землю. Поперечная перекладина отсутствовала — давно уже, видимо, сорвало ее ветром. В столб ножом врезана была надпись большими прямыми буквами:
«Здесь жили, зимовали, горе горевали холмогорец Яков Ильич со товарищи. Мир праху их!»
Ни даты, ни фамилий. Сами себе, стало быть, загодя устроили отпевание, когда на спасение не осталось уже ни малейшей надежды. Отец приказал Тюрину списать эту надпись на бумажку. Хотел дома разузнать у старых людей о Якове Ильиче. Может, то был дальний родич, о котором сохранялись смутные семейные предания? Война, однако, помешала выполнить это намерение.
Гальченко собирался поподробнее расспросить Тюрина о том, как выглядел деревянный крест без перекладины, но тут мичман приказал ему отнести праздничный ужин на сигнально-наблюдательный пост Калиновскому.
Ночь была настоящая новогодняя — лунная. Но это заставляло сигнальщика-наблюдателя удвоить бдительность. Именно в такую ясную погоду можно было ждать очередного налета немецкого бомбардировщика.
Мокрый нос ткнулся Гальченко в руку. Раздалось требовательное повизгивание. Это вожак его упряжки, заменивший Заливашку, напоминал о себе, нетерпеливо ожидая почесывания за ушами и ласкового оклика.
Гальченко рассеянно погладил пса, а тот благодарно, всем туловищем, прижался к его ногам.
Впоследствии, описывая тогдашнее свое настроение, шестой связист Потаенной сказал мне, что он загляделся на луну.
Где-то в небе, в одном из секретов его, думал он, возможно, таится опасность с черно-желтым крестом на фюзеляже, неотвратимо приближающаяся. И все же в эту новогоднюю ночь небо было непередаваемо прекрасно. Медлительное мерцание словно бы чуть колеблет плотный морозный воздух и неуловимо переходит в мерцание всхолмленной ледяной поверхности моря под обрывом.
Все вокруг — мерцание! В нем как бы растворяются очертания предметов, расстояние до них делается неверным, обманчивым. Гальченко отошел от дома всего несколько метров и, оглянувшись, удивился: что это? Дом со снежной нахлобучкой утонул в огромных сугробах, стал неотличим от них, исчез из глаз.