Дата собственной смерти
Шрифт:
И Наташа тщетно пыталась понять, зачем из-за «Белой ночи» так плакать…
Денис – он был самым старшим, целых двадцать два года – тоже переживал из-за мамы. Он понял, что происходит между родителями, быстрее девочек, но прятал беспокойство под напускным цинизмом, успокаивал сестер:
– Да не страдайте вы, девчонки! У папани нашего – кризис среднего возраста. Наверно, курочку себе завел, все они в таком возрасте любовницами обзаводятся… А маманя небось узнала, вот и куксится. Но только чего уж тут страдать? Дело житейское. Седина в бороду – бес в ребро. А на девицах мужики все равно не женятся, не бойтесь.
Сам Денис в то время «курочек» менял, как перчатки, и отца в глубине души понимал: мамуля у них, конечно, классная, но это какой же надо героизм иметь, чтобы всю жизнь прожить с единственной женщиной! Денису девчонки обычно хватало на пару месяцев, не больше, потом бросал и отправлялся на новую охоту.
…Но больше всех страдала шестнадцатилетняя Рита. У нее, самой младшей, отношения с мамочкой всегда были особыми, с самого детства, когда крошечная Маргаритка, вместо того чтобы возиться с куклами, хватала веник и пыталась подмести кухню. Да и мама Риту явно выделяла, любовно называла ее «Моя хозяюшка, мое солнышко», а Наташа с Денисом даже не обижались. Что обижаться, если Ритка действительно уродилась хозяюшкой. То и дело в кухне торчит: то пироги вместе с мамой клепают, то стругают какие-то особые, навороченные салаты. Или сидят рядком на диване и вышивают на пяльцах глупые цветочки. А у Наташи с братом к домашним хлопотам ни склонности, ни интереса. Да и заняты оба под завязку: у нее, помимо стандартной учебы, теннис с иностранными языками, у Дениса – карате и программирование. Им даже посуду помыть некогда – да и зачем? Ритуля, добрая душа, без звука и над раковиной вместо них постоит, и одежду им перегладит.
…А обстановка в семье между тем накалялась. Теперь отец частенько не приходил ночевать, а когда бывал дома – в квартиру то и дело названивал сладкий девичий голосок и требовал к телефону «Бориса Андреевича». Причем голоску хватало наглости просить отца, даже если к аппарату подходила мама.
Наташа однажды решила вразумить родителя. Говорила, как ей казалось, вполне разумные вещи: «Папуль, я тебя понимаю, конечно… Любовь-морковь, все дела. Но пусть эта мымра хотя бы сюда не звонит!»
– Ах, Наташенька! – досадливо вздохнул папа. – Ты просто еще молода и ничего не понимаешь! И не смей, пожалуйста, называть ее мымрой.
А у Риты, которая тоже решила повлиять на папу, и вовсе получилась не беседа, а скандал. Деталей сестра не рассказывала, но выбежала из отцовского кабинета вся в слезах и долго рыдала за запертой дверью в ванной, так что уже думали вызывать слесаря и взламывать…
Даже невозмутимый Денис – и тот заволновался. Он, конечно, повторял сестрам: «Да бросит он скоро эту телку, зуб даю!» Но уверенности в его голосе становилось все меньше и меньше…
И вскоре разразилась катастрофа. Отец вызвал детей в свой кабинет и сообщил, что принял решение:
– Я обещаю вам: вы навсегда останетесь моими детьми. Самыми любимыми, самыми лучшими. Я всегда буду помогать вам и заботиться о вас. Но… в общем, вчера мы с мамой подали на развод.
– Ты порешь горячку, па, – твердо сказал Денис. – Ты об этом еще пожалеешь.
– Я тоже не понимаю, – подхватила Наташа. – Ну, втрескался, с кем не бывает! Любишь – и люби себе тихонько. Зачем с мамой-то разводиться?
И только Рита смертельно побледнела и промолчала. А когда они уже выходили из кабинета, вдруг остановилась на пороге и выкрикнула:
– Ненавижу тебя! Как же я тебя ненавижу!!!
Ленчик домчал Наташу в особняк, как и обещал: к восьми вечера. Гордо постучал по часам на панели приборов:
– Как заказывали: ровно двадцать ноль-ноль.
– Молоток! – машинально похвалила Наташа, мысленно посылая водителя в преисподнюю. Это же надо так ездить: до сих пор все кишки дрожат.
Ленчик, явно рисуясь, не стал дожидаться, пока автоматические ворота распахнутся до конца, и загнал машину во двор через предельную щелку: створка прошла в сантиметре от лакированной двери «Бимера».
«Никогда больше с ним не поеду!» – пообещала себе Наташа. А Ленчик выскочил из автомобиля, галантно распахнул перед ней дверцу, промолвил:
– Добро пожаловать, Наташа!
И напоследок наградил неуклюжим комплиментом:
– Вот вы не дали мне договорить, а я скажу – сроду такого загара не видел. Супер. Вы – как индианка.
Наташа вяло улыбнулась в ответ: вот именно, индианка. В Индии – было бы в самый раз, а здесь, в интерьере элитного подмосковного коттеджа, ее загар смотрится весьма неуместно – мраморные статуи и гипсовый фонтан, казалось, требовали только белого цвета… Бледно-белого. Траурного.
Навстречу из особняка ей навстречу уже спешила вторая жена отца.
Тамара. Та самая. Когда-то они называли ее мымрой. Когда-то они, все трое детей, изо всех сил желали ей смерти.
– Наташенька… – прощебетала Тамара.
В глазах – столько радости, будто родную дочь увидела, хотя Наташа поспорить может: Тамара ее не переваривает. Но как научилась придуриваться! Мачеха легким прыжком соскочила с крыльца, бросилась к падчерице, обняла, уместила ухоженную головку на Наташином плече, запричитала:
– Наташа! Ну как же так?! Как же так получилось, а?
Объятия мачехи Наталье совсем не нравились, но вырываться она не стала. Успокаивающе погладила Тамару по аккуратной, волосок к волоску, прическе и привычно принюхалась: какие на этот раз у нее духи? Аромат оказался незнакомым, и Наташа расстроилась: похоже, совсем она на своем острове отстала от жизни и от моды. Впрочем, угнаться за Тамарой у Наташи не получалось и раньше – пока жила в Москве и сама изо всех сил модничала. Но в их негласном с Тамарой соревновании всегда побеждала мачеха. Хотя и старше Натальи всего на два года, но стиля, вкуса и таланта шикарно одеться, эффектно подать себя – у Тамары больше в разы.
Вот и сейчас, вроде бы в трауре, и плачет на Наташином плече, но так и хочется назвать ее не «безутешной», но – «очаровательной» вдовой. Платье у Тамары, разумеется, черное, и длина – строго по этикету, ниже колена, и плечи тактично закрыты. Только послушная ткань (дорогая, как минимум от «Гуччи») будто специально подчеркивает тонкую, не больше шестидесяти «сэмэ», талию и пышную грудь обрисовывает, а уж стройные щиколотки, обтянутые тонкими черными колготками, и вовсе выше всяких похвал. Из-под кружевного платка цвета ночи элегантно выбиваются хорошо промытые светлые пряди, ну а черные, тоже по похоронной традиции, туфли имеют каблук как минимум сантиметров в десять.