Шрифт:
Annotation
Бородкин Алексей Петрович
Бородкин Алексей Петрович
Даты
Удивительная штука - память. Я говорю не о банальном старческом бахвальстве: "В деталях помню, что пятьдесят лет назад происходило. Тебя тогда и в проекте не существовало". И не о способности (точнее неспособности) запомнить девять цифр телефона. О другом. В детстве (в первой его четверти) у меня был грузовичок. Игрушечный деревянный, выкрашенный васильковой краской. Предмет гордости (моей) и зависти друзей. Позже (лет через двадцать) выяснилось, что грузовичок был вовсе не мой. Он принадлежал соседскому мальчишке. "А ты, - рассказывала мама, - очень его вожделел. Хныкал и даже вступал в драки". Вот так. Память мне "удружила", подправив некоторые несущественные (по её мнению) детали. Грузовичок стал-таки моим. Пластична память, и подстраивается под нас, как любящая жена - вот, что я хочу сказать. Недаром женского рода. (Это вступление необходимо, поскольку дальше я буду описывать события, и приводить даты. Пользуясь услугами памяти.)
4 июля 2004 г. Последнее (и самое яркое), что запомнилось в этот день - ботинок. Начищенный армейский ботинок. Он влетел мне в физиономию. Сдержано скрежетнули зубы, во рту появилась крошка и привкус железа. Лампочка сознания погасла. Не могу сказать, что было приятнее вырубиться от начищенного ботинка. Полагаю, что грязный ботинок в этом отношении не менее эффективен. Мнение моё субъективно. Мама учила, что вещи нужно оценивать по изнанке: "Проверяй, как положены швы. Не болтаются ли нитки!", а обувь непременно должна быть чистой. "Даже если тебе придётся пересечь картофельное поле, твои туфли должны сиять!" И задавала вопрос, чем воспитанный человек отличается от невоспитанного? - Чем?
– переспрашивал я, заранее зная ответ. - Отношением к обуви. Подозреваю, что в сложной иерархической системе моей мамы, чистоплотность занимала одну из верхних
– Настоящий художник должен быть чуть ленив", - резюмировала она. Тогда я процитировал Элвиса: "Всё, что негр может сделать для меня - это купить мои записи и почистить мне ботинки". Мама была сражена проницательностью исполнителя.
В ту пору я работал на почте. Когда я мысленно произношу эту фразу, то непременно слышу звон бубенцов, скрип полозьев и завывание ветра. В макушках вековых елей клубится песня: Когда я на почте служил ямщиком, Ко мне постучался косматый геолог. И, глядя на карту на белой стене, Он усмехнулся мне.
Я представляюсь себе этим дремучим геологом. Крепким физически (что достоверно), косматым (что соответствует действительности только частично), с бесноватыми маленькими глазами и грязными ногтями на обветренных пальцах. Вероятно, воображение рисует всё то, чего мне недостаёт. На самом деле моя работа совсем иная. Она примитивная - если судить строго и однобоко. Трижды в неделю приходит машина с корреспонденцией. Мне (как физически сильному) достаются посылки. Это изумляет, ибо редко встречаются отправления тяжелее пяти килограмм. Чаще всего - маленькие бандерольки. Я должен рассортировать их по видам и на каждой крупно прописать адрес. Адрес на боку (на белой бумажке) уже есть, но продублировать необходимо: "Чтобы не ошибиться", - так говорит заведующая отделением. Делается это чёрным толстым маркером, и кодируется специальным образом. Кодировать я люблю. Это напоминает о шпионах и детективных историях. Можно написать адрес: "улица Ленина, дом 5, квартира 21". Но это не интересно. Я пишу так: "У/Л-на/5/21", используя самый простой код. Можно чуть усложнить: "У-Лн-А-5-21". Букву "н" можно исключить, а после "У-Л-А" написать восклицательный знак. Это добавит эмоций и превратит простую посылку с сухофруктами (например) или вениками (как вариант) в праздничную весть: "УРА! Идём в баню!" Это, своего рода игра. Когда я рассказал о ней маме, она не больно хлопнула меня по затылку и опустила уголки рта. Сказала, что у меня проблемы с кариотипом: "У обычного типового дауна, - заверила, - сорок семь хромосом, вместо положенных сорока шести. У тебя, Илья, их сорок шесть с половиной. В клинику тебя не возьмут, но и обитать среди людей тебе противопоказано". Я не обиделся. Я не умею обижаться на Аэлиту Никандровну. Ах да, забыл представиться, меня зовут Илья. Илья Раскольников. Мне двадцать четыре года. Мы живём вдвоём с мамой. Затем мама сетовала, что жить мне будет трудно (по её мнению, "личность должна осваивать жизнь, а не преодолевать её"), что я с трудом поддаюсь дрессуре и воспитанию, и что почта - мой потолок. Она произнесла эту фразу с какой-то неестественной, почти жалостливой интонацией, и это меня удивило. Мама всю жизнь проработала завучем в школе, и человеколюбие трансформировалось в её душе в нетрадиционные труднопостижимые формы. Мы жили в одноэтажном бревенчатом доме на две семьи. Я называл его избой, мама - квартирой. Дом имел два входа (с противоположных сторон) и большую кирпичную печку посередине. Эта печь объединяла нас с соседями единой трубой. Если Иосиф (наш сосед, мама называла его Извилистый Иосиф, за косоглазие) протапливал свою половину печи дубовыми чурками, часть тепла доставалась нам. Мы в этот день могли не топить. За это (за эти маленькие "печные" подачки) мама выучила соседского мальчонку французскому языку. Много позже, я сообразил, что это была изощрённая форма мести. Маленький чернявый кучерявый Исик донимал родителей картавой речью, внушая мысли, что где-то на земном шаре живёт Прекрасное. Что слово Шампань совсем не о бутылке перед Новым годом, что Гасконь, Париж и Монмартр существуют в природе. А croissant (круассан, фр.) можно потрогать руками, окунуть в кофе и съесть... а не только о нём подумать. Когда-то (задолго до моего рождения) наш дом располагался в Деревне. Деревня эта имела название (ныне утраченное) и много-много жителей. Кроме того, имелись: сельмаг, церковь, мельница, коопторг, ферма, приход, колхоз и клуб (эти объекты-понятия понятия сменяли друг друга в пространстве и времени). Затем Город разросся, а Деревня, напротив, измельчала. Теперь наше "семейное поместье" считается окраиной. Яблоки исчезают с яблони задолго до созревания (балуются мальчишки из высотки), картофель сажать не имеет смысла, ибо он попадает на стол посторонним личностям. От моего дома до Почты (позвольте я буду писать это слово с заглавной буквы) четыре километра. Это если по прямой, по Гуглу. Я иду вдоль железной дороги, прямо по шпалам (помните, заветы о чистоте обуви?) и получается пять с половиной километров. Кто-то скажет, что это далеко. Возражать я не стану, но для меня этого расстояния не существует. Как только я ступаю на смуглые пропитанные шпалы, время исчезает. Я попадаю в волшебную страну, в которой я мечтаю. Если рассказать о моих фантазиях Аэлите Никандровне, то она убедится, что у меня сорок шесть полных хромосом и ещё три четвертинки. И от дауна меня отделяет всего одна четверть. Простые люди мечтают о вещах осязаемых: о высокой зарплате, о жене ближнего, о выигрыше в лотерею или (если касаться печального) о выздоровлении. Я мечтаю абстрактно. Обо всём и ни о чём. Вижу бабочку и мечтаю вспорхнуть над цветком. Мечтаю, как кузнечик подпрыгнуть выше головы (что отрицает народная мудрость). Хочу почувствовать зимнюю стужу лапками снегиря, и расплываюсь всеми клочками своего организма, превращаясь в кудрявое облако. "Интересно, а облаку видно Северный полюс? Может оно полюбоваться сиянием?" До Почты я дохожу за час. Редко когда за полтора. "Опять варежку разевал?" - спрашивает в таких случаях заведующая отделением. Грозит лишить меня премии из-за систематических опозданий, однако никогда этого не делает. Это тяжелая кряжистая по-своему красивая женщина. Просто её красота ближе австрийскому гренадёру, нежели славянской женщине. Природа перепутала эпохи и стили, но переделывать не стала, оставила как есть. Я любил заведующую. Не в духовном смысле, а в самом простом, плотском. Время от времени она требовала задержаться после работы, и я оставался. Сторож (дедушка Аркадий) прекрасно понимал причину этих "сверхурочных". Поднимал черенок лопаты и елозил кулаком вверх и вниз, демонстрируя суть процесса. "Держись Илюха!
– подмигивал.
– Жарь её, стерьву, как сидорову козу!" Всё происходило в кабинете, на маленьком неудобном диванчике. Я наблюдал, как прогибаются пружины и ждал, что ножки сломаются. Мы рухнем на пол, как вавилонская башня. На Почте я познакомился с Князевым. У меня никогда не было (и, наверное, уже не будет друзей), но Сарон Васильевич наиболее приблизился к этой удивительной человеческой "должности". Во многих смыслах, это был неординарный человек. Личность. И наше знакомство состоялось весьма экзотически - с крупного скандала. Он явился в отделение связи, предъявил паспорт и потребовал, чтобы ему выдали посылку. Дело было зимой (или поздней осенью... или ранней весной), помню, что за окном висело кошачье желтое око уличного фонаря, в комнате гудели лампы дневного света, а я сидел на "выдаче". Выдача - некрасивое слово и я заменил его романтическим "на выданье". - Ну?
– нетерпеливо спросил Князев. Постучал монеткой по стойке. Это был категорически среднего роста пожилой человек. Тёмные волосы с проседью, густые брежневские брови, сверкающие энергией глаза. Худоба Князева граничила с болезнью, однако не переступила последнего рубежа. - Да?
– в свою очередь спросил я. - Где она?
– Князев. - Кто?
– я. - Посылка? - Какая? На нас оглянулась "пенсионная" старушка (она явилась за пенсионной мздой). Охнула, и перешла в другое окно, чутьём разумея скорую драку. - Моя посылка!
– прошипел Князев, ещё сдерживаясь, но уже багровея. Я никак не мог взять в толк, чего от меня хочет этот "нервный гражданин" и почему он кипятится? Не далее, как сегодня утром, я разобрал все посылки и "закодировал" адреса. Их было (посылок) немного, и посему я прекрасно помнил адреса и фамилии. Князев среди них не значился. - Вам нет корреспонденции. - Почему? Задав этот вопрос, Князев нахмурился. Мои губы, в противоположность, расползлись. Я задумался, как ответить на этот вопрос? Откуда я мог знать, почему? Почему ему нет посылки? Тем более из Англии? "Быть может, она сгорела или утонула в Ламанше... или в Европе случилось наводнение, и картонный ящик плывёт сейчас по Рейну и в ус не дует... А быть может, посылка поступит послезавтра..." Я не озвучил своих предположений, но часть из них отразилась на моём лице (вероятно). Князев решительно и по-змеиному проворно просунул руку, откинул задвижку и проник внутрь отделения. Сказал, что должен убедиться сам. Вышвырнуть наглеца за пределы "священного контура" мне не составило бы труда. (Кажется, я уже упоминал, про свои физические кондиции.) Однако я не стал применять силу. Почему? Князев мне понравился. Решительностью, напором, дерзкой уверенностью и нагловатой дерзостью. Я провёл его к полке с посылками и позволил просмотреть все адреса. Закончив проверку, он хмыкнул, заметил вскользь, что мы паршиво работаем, и спросил, почему на всех посылках один и тот же индекс. - Это индекс нашего отделения, - в свою очередь удивился я. С нехорошим предчувствием, спросил адрес Князева. Оказалось, что он живёт на другом конце города и явился "просто так, на всякий случай". Моё терпение иссякло. Я взял Сарона Васильевича "под белые рученьки" (в охапку) и выпроводил с миром (швырнул с крыльца). Полагаю, эта грубость значительно отразилась на моей дальнейшей судьбе. Князев не стал мстить или как-либо вредить мне - ничего подобного. Он исчез. Просто исчез. Я вспомнил о нём сам. Через полтора месяца. Когда пришла посылка на его имя. Из Англии. Адрес получателя был верен, но посылку (по ошибке) привезли в наше отделение. Заведующая скользнула равнодушным взглядом и повелела возвернуть её на главпочтамт. Я ответил, что сам доставлю её получателю. Мне хотелось загладить свой безобразный поступок.
Многоэтажки давно закончились, я пробирался по глубокому пригороду. Асфальт с каждым шагом сдавал позиции, передавая эстафету грунтовке. Над чёрной обгоревшей сосной доминировал ворон. Он устало покрикивал и пытался сесть на ветку. Дом Сарона Князева выступил из-за поворота сразу и внезапно. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от такого человека? Забора вокруг дома не было, однако он не казался голым или незащищённым. У меня сложилось мнение, что дом окружен минным полем. И многие пришельцы (до меня) пытались подобраться к строению. Их жизни трагически обрывались на подступах. Я полагал, что в воронках, за ржавыми корпусами машин, среди бревенчатых накатов и бетонных колец (всем этим ценным мусором был окружен дом) валяются белые кости павших... (Простите мою фантазию.) Раздался лай. Пара собак лошадиной породы выдвинулась в моём направлении. Кроме посылки я не имел никакого оружия. Защититься было нечем, а потому я вытянул руки далеко вперёд, как бы протягивая коробку в качестве платы за свою жизнь. Хлопнула дверь, на крыльце появился Князев. - Маркс! Энгельс!
– окликнул собак.
– Фу! Это человек с почты! Фу! С одной стороны, я почувствовал облегчение, с другой - мне стало обидно за такое предвзятое отношение к работникам почты. "Побрезговал!"
Сарон Васильевич Князев занимался постройкой металлического дирижабля. Он нашел записки Циолковского, расшифровал их и полагал, что "космический эфир" способен поднять в воздух аппарат тяжелее воздуха. - Пойми ты, дубина!.. (Этот разговор состоялся через некоторое время, когда мы подружились.) ...- Это космический эфир! Земля - частичка космоса. С этих позиций её и следует рассматривать! Официальная наука движется неверным путём. Вернее, не совсем верным! Довольно жить законом, данным Адамом и Евой! Клячу самолётостроения загоним! Левой! Левой! Левой! Сарон Васильевич вскакивал верхом на веник и, размахивая полотенцем, как пропеллером, делал круг по комнате. Это был забавный старик. Российская академия наук видела в нём шута, зарубежные учёные настороженно присматривались. Помогали. Я принёс в посылке электрический генератор высокой частоты. С его помощью Князев надеялся получать электричество на больших высотах. С электричеством у Князева были сложные взаимоотношения. - Не понимаю я его!
– признавался Сарон.
– Не чувствую. Дом Князева отапливался печью (что было мне близко), освещение питалось от аккумуляторов. Чтобы зарядить аккумуляторы, необходимо было крутить педали генератора - установленного на высокие чурки спортивного велосипеда. ...даже страшно вообразить, сколько часов я провёл за рулём этого неподвижного велосипеда, вырабатывая энергию для размышлений Сарона Князева!.. Однако я был счастлив. Ни на секунду не сомневался, что дирижабль Сарона Васильевича полетит. "И тогда я и узнаю, каково это - быть облаком".
13 мая 2004 г. В этот день умерла мама. Я чувствую... некоторое напряжение или томление, оттого что мало о ней рассказал. С другой стороны, понимаю, что, сколько бы слов ни было "вылито в Лету", этого всё одно будет недостаточно. Ибо мама (как и все женщины в нашем роду) была соткана из противоречий. Аэлита Никандровна окончила педагогический. Молодой девушкой поехала в глубинку, навстречу жизни (которую предстояло осваивать). ...Я сам немногое понимаю, и потому, быть может, есть смысл сказать несколько слов о бабушке? Моя бабушка, Елизавета Аскольдовна Облонская (в девичестве)... Несколько раз за свою жизнь я произносил это вслух: "в девичестве". Как много может содержать одно словосочетание. В нём роскошные кринолиновые платья, шляпки, галантные кавалеры, балы... император в голубом кафтане. Об этом пел Окуджава (если память мне не изменяет): Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье. На передней лошади едет император в голубом кафтане. Белая кобыла, с карими глазами, с челкой вороною. Красная попона, крылья за спиною, как перед войною.
...Её отец (мой прадед), Аскольд, дворянин, помещик (и ещё несколько подрасстрельных контрреволюционных статей) решил, что пожертвовать одной дочерью правильнее, чем погубить всё семейство. Прадед выдал Елизавету за красного комиссара. Чем удалось "и честь соблюсти и ..." Надеюсь, вы понимаете, о чём я хочу сказать. Комиссар (мой дед) попался понятливый. Он боготворил свою жену (первая благодетель) и очень быстро погиб (добродетель вторая). От него остался "усатый" портрет рядом с Будённым. (Замечательная фраза!) И именной воронёный наган. В критических ситуациях бабушка переодевалась в дедушкин кожаный наряд, перекидывала через плечо портупею, повязывала алую косынку и, потрясая наганом, напоминала пролетариям из продразвёрстки, кто есть кто. И чья она вдова. Материться она умела жутко - герани сбрасывали цветы. Какое-то время эти перевоплощения помогали, потом семейство сослали в Сибирь. Однако никого не расстреляли - план прадеда Аскольда сработал. Получается, одна осьмушка моей крови - голубая, дворянская. В ссылке родилась моя мама. Она "удалась бабушке" (по признаниям последней). Бабушка уверяла, что Аэлита Никандровна прекрасный педагог и человек (не имею понятия, что скрывается за этой казённой формулировкой). Своего отца я не знал. В этом вопросе существовал своеобразный женский заговор. Бабушка и мама так изощрённо вели игру, что я никогда не задавался вопросом: откуда я произошел? От кого? Кто был вторым поставщиком генофонда? Память человека устроена ловко и мы не помним момента рождения. А посему, я (как бы) был всегда. Был и всё. Не задумывался (и даже не подозревал), что чего-то не хватает.
Мама умерла незаметно. Во сне. Я проснулся и сразу всё понял. В избе стало пронзительно тихо. Тоскливо. Ходики устали тикать. Муха замерла меж рам. Я немедленно оделся и вышел из дома. Я просто не мог там находиться. Ноги несли меня к Сарону Васильевичу. В голове звенел колокол, и я твёрдо уверовал, что Князев поможет. Это была больше чем уверенность. Это была истина. Застал его на "минном поле", Князев ковырялся в груде железок. Пегий слепой цыплёнок копошился поблизости. Я смотрел, как птенец роет землю, как долбит клювом камушки. Рассказал о маме. Князев выслушал. Закончив, я признался, что не могу вернуться в дом. Боюсь и вообще: - Не могу, понимаешь? Мёртвый человек, мама... похороны, вся эта процедура мне не по плечу. Я не знаю, как это происходит. Взмахнув рукой, сказал, что боюсь: - Смертельно боюсь! Князев посмотрел на меня внимательно, будто проверяя мою искренность, медленно повторил: - Именно, что смертельно. Вспыхнула подходящая мысль, и я предложил: - Хочешь, я заряжу аккумуляторы? На полную. - Это само собой, - ответил Князев. Посмотрел на свои грязные руки, отбросил кусок проволоки, что вертел в пальцах и направился в дом. Тревожно бурча под нос и чуть подпрыгивая при ходьбе - левое его колено плохо сгибалось. Князев взял на себя все похоронные хлопоты. А я двое суток крутил педали генератора. Крутил до изнеможения, и, могу поклясться, так ярко лампочки в доме Сарона Васильевича ещё ни горели. На третий день мы проехали на кладбище. На грузовике. Мама лежала в красивом гробу, и на мгновение мне показалось, что произошла ошибка, что хоронят живого человека. Но нет, ошибки не было. Строгая учительница отправилась в Лучший Мир. Провожающих было не много... кажется. Фрагмент выпал из моей памяти. Помню, как выпил стопку водки, как голова закружилась. Стало противно, и я пошел домой. Пешком, от самого кладбища. Извилистый Иосиф принёс миску разваренной чечевицы и головку печёного чеснока. Я поблагодарил и отдал ему бутылку портвейна (кто-то сунул её в мой карман). Обмен оказался взаимовыгодным. Вечером (фактически ночью) я растопил печь, опустился перед открытой дверцей на пол, и стал перебирать семейные фотографии. Для этого было подходящее время и настроение. В коробке из-под кроссовок лежали цветные снимки. Поверх стопы, я обнаружил незапечатанное письмо. Без адресов, но с именем получателя: Илье. Мать написала мне письмо. Она чувствовала, что скоро умрёт. Я вынул лист, развернул. Почерк показался незнакомым. Вернее малознакомым. В печном чреве робело пламя, я смотрел на его алые языки и думал, что редко видел мамин почерк, последний раз - очень давно. Как это странно. "Илья!
– даже в предсмертной записке мать придерживалась строгого стиля.
– Если ты читаешь это письмо, значит, ты пересматриваешь фотографии. Поскольку это никогда не являлось твоим любимым занятием, разумно предположить..." Виднелось большое прозрачное пятно - бумага от слёз чуть покоробилась. "Но к делу. Ты взрослый мужчина, и тебя интересует, кто твой отец. Это вполне естественно. Отец у тебя есть. Во всяком случае, был. Не стану называть его имени по нескольким объективным причинам..." Я отложил письмо, невольно усмехнулся. Усмехнулся, потому что не верил, что мама умерла. Она вот - тут, в письме, со мной! Суровая. Живая. Вспомнил, как она рассуждала о моей женитьбе: "Ты взрослый мужчина, Илья. С биологической точки зрения, ты - половозрелый самец. Тебе нужна самка". Я возражал, что лучше бы иметь жену. "Не в твоём случае, - отвечала Аэлита Никандровна.
– Ты здоров физически, но морально ты неустойчив. Слишком доверчив и прост, а посему я найду тебе в жены стерву". Я пугался, и мать успокаивала: "Я всё обдумала, и вижу в этом единственно возможный вариант. Ты сильный, добрый, надёжный. Стервозная женщина сумеет защитить тебя от казусов внешнего мира. У вас будет счастливый брак". За окном зажигались звёзды. Лицо моё горело от жара. Иосиф тактично постучал в стену, намекая, что лишняя топка теперь ни к чему. Я прикрыл подувало. "Не стану называть его имени по нескольким объективным причинам. Основная тебе известна - это твоя инфантильность. Я должна защищать тебя, даже после своей смерти. Однако я привожу несколько адресов (ты прочтёшь их в конце письма). По одному из них, возможно, проживает твой биологический отец". Слово "биологический" было подчёркнуто. Я живо представил, как змеились мамины губы, когда она вела карандашом по линейке. "Не стану возражать, и не имею возможности помешать вашему свиданию. Скажу о главном. Я относилась к твоему отцу с большим уважением. Тем не менее, мы расстались. У нас обнаружились расхождения во взглядах, которые я не могла и не хотела терпеть. Я не могла позволить своему мужу иметь такую точку зрения на жизнь. Как человек, он имел на неё право. Теперь ты знаешь всё". В конце, уверенная материнская рука, начертала четыре адреса: Владивосток-Новосибирск-Ленинград-Киев. Города-улицы, номера домов... Опять нахлынула пустота. Я чувствовал жалость по отношению к маме. К её бесконечному безграничному всезнанию и уверенности. К её правоте, прямоте и способности решать за других. В большей степени, это портило жизнь ей самой.
Следующим утром пришел Князев. Сказал, что поминки прошли успешно и вынул из кармана бутылку казёнки. Я поморщился, он кивком одобрил моё решение. Я показал ему письмо. Сарон внимательно прочёл, сказал, что дело решеное: - Поезжай! - Куда? - По этим адресам. - Зачем? Сарон вскочил на ноги, бешено протоптал по комнате. Сказал, что это глупо: - Фантастически глупо отказываться! У тебя есть шанс найти отца! - Не вижу смысла. - Шанс посмотреть мир! - Не испытываю потребности. - Исполнить волю покойной! - Я... Об этом я не подумал.
В русской вековой традиции оседлый образ жизни. Мы, славяне - землепашцы. К нашей крови примешалась кровь татарская, кочевая, но и это кочевничество оседлое. Татарин ценит крышу над головой, казан с бараниной, тёплый женин бок и шерстяное одеяло. Только его дом - на колёсах. Сарон спросил, почему мне не хочется посмотреть мир? - А какой смысл болтаться без дела? - В шестнадцать я сбежал из дому!
– упрекнул Сарон, как будто я нарушал заповедь, не желая последовать его примеру.
– Мотался по всей стране. - Где родился, там и сгодился, - вяло ответил я. Вспомнилась родная Почта, нелепый сторож Аркадий, пользующийся меховой шапкой даже в тёплое время года. Фонарь (кошачье око), маленькая клумба с георгинами. Вспомнились люди, что приходили отправлять и получать. Через них я прикасался ко всему Свету, даже к Англии. В то же самое время, я прекрасно понимал, что ехать нужно. Необходимо. Так хотела мама. Князев перечитал адреса, спросил, где у меня атлас автомобильных дорог. С компьютером он враждовал. Через месяц (примерно) я летел в самолёте. Перелёт мне категорически не понравился. Я чувствовал себя, словно тюлька в жестяной консервной баночке. Мечтать о тюльке было неинтересно - это раз. Во-вторых, я беспрестанно тревожил соседку. Не умещался в кресле и задевал старушку локтем. Её нежно-розовые кудряшки волновались, а я чувствовал себя подлецом, уклоняющимся от женитьбы.