Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
Шрифт:
Журналист нравился себе. Оказывается, не полностью вышел в тираж, курилка! Вон как полыхают бледные ланиты. В тени галантного трепа вел он свое подловатое расследование, цель которого и сам представлял смутно.
— Так ваш братец живет здесь постоянно?
— Несколько уже лет. Он устроился сторожем к Платону Григорьевичу.
— А стал зятем?
— Они полюбили друг друга.
— Но брак оказался недолговечным?
Таня пожала худыми плечами. Ей не слишком нравились эти вопросы, но задавались они таким серьезным,
— Любовь не вечна.
— У вас, я вижу, глубокие познания в этой области, — мягко и дружелюбно улыбнулся Петриченко, — как вас, кстати, зовут? Пора нам познакомиться.
— Ваша фамилия Петриченко, я прочитала.
— Ну, а…
— Таня.
— Замечательно. Знаете, Таня…
— Хотите еще кофе?
— Кофе я, может быть, и хочу, да нельзя мне больше. Полнота, нагрузка на сердце.
Лицо собеседницы сделалось глубоко озабоченным.
— Знаете, что мы с вами лучше сделаем?
— Что? — почти испуганно спросила хозяйка, и в глубинах ее сознания мелькнула совершенно дикая мысль.
— Осмотрим дом.
— Дом? Зачем?
— Сейчас объясню. Очерк я буду писать о бывшем советском вельможе. Легко сейчас такого человека оболгать, в том смысле, что у него на даче были золотые унитазы и всякое такое прочее. Помните, как было с маршалом Ахромеевым?
— Не помню.
— Ну, неважно. Я хочу быть максимально объективным, объективным до конца. Я хочу достоверно узнать, сколько было комнат в загородном доме человека, ворочавшего почти всею нашей металлургией. Понимаете?
Таня кивнула.
— Ну так пошли, хозяюшка.
И они стали подниматься по лестнице наверх. Петриченко что-то острил, вспоминая, например, что раньше было такое советское статистическое развлечение — исчислять количество чугуна и стали, приходящееся на душу населения. Так вот, теперь душа каждого свободного россиянина хочет посмотреть в упор на жизнь человека, столь отягощавшего ее прежде.
— И мы ей, душе то есть, сейчас в этом поможем.
Таня и слушала эти рассуждения и ничего не понимала. Она была занята другим. Пыталась определить, в какой именно комнате этот дородный вальяжный красавец с блестящими залысинами набросится на нее. О том, как ей вести себя в том случае, если это произойдет, думать она была не в состоянии.
Вот они уже преодолели подсознательную лестницу и окунулись в горячий раствор: запах нагретого солнцем дерева и застарелой диванной пыли. Вот они начинают обходить одну за другой небольшие комнатки. Сердце Тани до предела наполняется холодом, когда они оказываются вблизи какого-нибудь спального места. Где-то за границами сознания — журналистская болтовня.
Так ничего и не случилось.
Таня с облегчением вздохнула, когда они стали спускаться вниз. Но она не смогла бы ответить, радоваться ей этому облегчению или нет.
Теперь комнаты этажа первого.
Кухня-столовая. Странно обставленная гостиная.
Вторая, необжитая, веранда. Дверь, кажется, заколочена.
— А это что?
— Просто темная комната.
Узкое глухое пространство без окон. Почему-то Евмена Исаевича оно заинтересовало особенно сильно. Он тщательно осмотрел и даже ощупал косяки, вошел внутрь, подозрительно принюхиваясь. Заглянул в пустые ящики из-под телевизора и пылесоса.
— Ну, понятно. Темная, значит, комната.
— Да. Темная, — равнодушно ответила Таня. Этой комнаты она не боялась. Гость выглядел таким чистоплотным и лощеным, вряд ли он затеет что-то в этой пыли и на этих ящиках.
Петриченко задумчиво отвернулся от неглубокой прямоугольной норы. Потеребил свои ограниченные усы.
— А во дворе?
— Что во дворе? А, сараи, — Таня вздохнула и замялась, — и сторожка.
— Пойдемте, Танечка, пойдемте.
Это «Танечка» подхлестнуло воображение хозяйки. Она опять незаметно покраснела.
Они вышли в жаркие, хотя уже и несколько поредевшие заросли. Сарай был осмотрен, Петриченко остался доволен состоянием навесных замков. Гараж он тоже, кажется, одобрил. Пусто, душно, пахнет промасленной ветошью. Материалы для очерка о командире советской стали оставалось дополнить осмотром сторожки.
— Почему вы так смущены, Таня?
— Я не смущена, — смущенно ответила хозяйка.
— Меня невозможно обмануть, — отчасти строго, отчасти фатовски сказал Петриченко, глядя ей в зрачки.
— Нет, нет, я правда…
— Что там за этой дверью, Таня? Согласитесь, смешно это скрывать теперь.
— Я ничего не скрываю.
Глаза опущены, плечи дрожат.
— Я ведь все равно посмотрю.
— Хорошо, — бессильно согласилась Таня, — смотрите. Там моя мама.
— Ваша мама?
— Да.
— Жена Леонтия Петровича Мухина?
В голосе журналиста не было ни торжества, ни удивления.
Сделанное открытие открытием для него не являлось. Таню же оно буквально потрясло, она смотрела на Евмена Исаевича полными восхищенного удивления глазами.
22
— Добрый день, Вера.
— Добрый. А кто это?
— Это я.
— Кто «я»?
— У меня до такой степени изменился голос?
— A-а, господин аспирант?
— Послушай…
— И ты мне звонишь?! И ты мне еще звонишь?!
— Погоди, я все понимаю, я был не прав. То есть, ну ты понимаешь.
— После всего ты мне еще и звонишь?!
— Прости меня, Вера, я знаю, что сволочь, сам себе омерзителен.
— Ты накачал меня какой-то наркотой, представил своей шлюхой. Поссорил с моей лучшей подругой, а теперь…
— Ну, вот по этому поводу я тебе и звоню. Где она сейчас, твоя лучшая подруга? Она мне очень нужна.
— Гадина!
— Кто?