Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
Шрифт:
— Вот с этим я согласна.
— Она согласна! То есть тупое, самодовольное, продажное животное, оказавшееся при должности, это законный хозяин судьбы, а тот, кто лучшие годы угробил… — Василий Леонтьевич остановился, снял очки, потер глаза, — ты, пожалуй, права. Мелкая чушь все это.
— Действительно, дорогой.
— Я собирался рассказать тебе кое-что поинтереснее. От чего-то надо было оттолкнуться.
Настя изящно стряхнула пепел.
— Оттолкнулся?
— Если не хочешь, можешь, конечно, не оставлять своего
— Оставляю иронический настрой.
Василий Леонтьевич осторожно надел очки.
— Продолжаю лекцию о телесной клетке. Мы остановились на том, что твой батюшка, преуспевший в карьере партхам, и мой старик, кающийся, сексуально озабоченный павиан, — только часть этой клетки. Заметь, что к своему отцу я отношусь ничуть не лучше, чем к твоему. Его энкэвэдэшное прошлое мне не менее отвратительно, чем чугунное генеральство Платона Григорьевича.
— Заметила.
— Что касается этих дядек, есть хотя бы надежда на действие натуральных биологических законов. На то, что инфаркты, аденомы, простаты, рак и просто маразм рано или поздно обратят эту гвардию прошлого в навоз истории.
Курящая красавица хлопнула себя по лбу левой рукой и рассмеялась почти истерически.
— Как же я забыла, ты же у нас не просто сорокалетний неудачник, ты ведь еще и калека.
Василий Леонтьевич беззлобно кивнул.
— Да, я не отрицаю, что мои эндокринные неприятности сыграли свою роль в становлении моего мировоззрения. Утомительнейшее дело — колоться два раза в сутки.
— Ты сто раз мне это говорил. Между тем мой папа умер раньше тебя, несмотря на все свое пролетарское здоровье.
— И это меня примирило с ним как с личностью. Но как к типичному представителю продолжаю к нему испытывать все что испытываю.
— Опять ты…
— Правильно, это мы проехали. Где же я? Ах да. Пропитываясь ядом по отношению к отцам, я — и такие как я, — мы совсем забыли про детей.
— Каких детей? Уж не наших ли ты имеешь в виду?
— Не надо так шутить. Я имею в виду детей в широком, в широчайшем смысле слова. Ты знаешь, они, дети, еще гнуснее отцов. Гнуснее, опаснее. И кто-то так задумал, что они должны нас — неживших — пережить!
— Именно эта глубочайшая мысль пришла тебе в голову?
— Эта.
— И давно?
— Недавно. Месяца полтора-два назад. И знаешь где?
— Интересно.
— В туалете Белорусского вокзала.
— Ну, дух дышит, где хочет. Ты сам мне говорил.
— Не притворяйся умнее, чем ты есть. Ведь ты ничего на самом деле еще не поняла.
— Будешь оскорблять, вызову милицию.
— Ладно, успокойся. У меня нет сил ссориться.
— Тогда продолжай. Что там за туалет у тебя?
— Я мочился.
— Вся внимание.
— Был трезв, скромен, как всегда, никому не мешал, что в общественном туалете особенно ценно. И вдруг получил сильнейший удар ногою.
— В пах?
— Нет. Но ударили меня ужасно унизительным образом. В зад. Носком здоровенного башмака. Я от боли и обиды чуть не потерял сознание. И рухнул на пол. К счастью, ты не знаешь, какие там полы.
— Ты не попытался отстоять свою честь?
— Это было физически невозможно. От боли я не мог двигаться. К тому же нападавший был громаден и был не один. Мне казалось, что их вообще человек сто. Но, так сказать, своего я успел запомнить. Компания молодых здоровенных горилл хохотала, стоя надо мной, но одна горилла хохотала отвратительней других. Она и запала в память.
Василий Леонтьевич облизнул пересохшие губы.
— Не сразу эта история получила продолжение.
Анастасия Платоновна закурила следующую сигарету.
— То, что я чувствовал себя раздавленным, уничтоженным, — про это я тебе рассказывать не буду. Не понимал, как мне жить дальше. Абстрактные объяснения, что, мол, дикая уличная преступность захлестнула города и никто с этим ничего не может поделать, в таких случаях не греют. Думал, рехнусь от обиды. Но судьба таких, находящихся на грани, жалеет, видимо.
— И ЧТО?
— Прошла страшная неделя, прошла вторая, и тут встречаю я этого парня. Случайно, возле какого-то кабака. Я сразу понял, что это огромная удача. У меня внутри все запело, поверилось, что счастье возможно. Подошел я к нему, осторожно мелькнул перед глазами. Проверить — узнает или нет. Не узнал. Это понятно. Скорчившийся тип на полу в общественном туалете отличается от человека с прекрасной осанкой в хорошем белом костюме.
— Как ты себя повел дальше?
— Ты скоро выкуришь всю пачку.
— На свои курю.
— Н-да. Так вот, я его узнал — и продолжал узнавать.
— В каком смысле?
— Присмотревшись к этому куску тренированного мяса, я вспомнил его двенадцатилетнего.
— Яснее, яснее говори.
— Короче, это был Ромка Миронов, сын одной из последних сожительниц моего папаши-павиана.
— Из-за которого твоя матушка…
— Да, да, из-за которого моя мама изрядно повредилась рассудком. Она так и не смогла примириться с расставанием. Понимаешь, она до сих пор его ждет.
— Нет, этого я не понимаю.
Василий Леонтьевич встал и прошелся по комнате, разминая ноги.
— Знаешь что, Настя?
— Что? — с вызовом спросила она.
— Я все-таки сварю кофе.
27
— Что же теперь делать, Евмен Исаевич?
Несчастный, нелепый, перепуганный дедок. Что ему делать с внезапно добытой правдой? Незваная истина хуже незваного гостя.
— Положение сложное, если не сказать — идиотское, — глубокомысленно вытер пот со лба журналист. — Тут что самое пикантное? Роман ваш цел и невредим. Я так себе и предполагал, что письма эти — фальсификация.