Давай попробуем вместе
Шрифт:
– Что с тобой? Ты ушибся?
Я закрываю глаза, задерживаю дыхание, с трудом утаивая улыбку.
– Слава! – Надо мной звенят два встревоженных голоса – детский и женский.
– Слава, господи… Вставай, поднимайся… – Я ощущаю цветочную нежность ее прерывистого дыхания на своем лице, губах… И легкость, невозможную, невыносимую легкость россыпи созвездий… – Что с тобой?! – Ее голос срывается на крик.
Я открываю глаза, рывком заключаю их в объятия:
– Небо! Посмотрите, какое небо! Вон Большая Медведица!
– Как
– А ты испугалась за меня?
– Отстань.
Она, сгорбившись, отворачивается, все еще продолжая сидеть возле меня на снегу.
– Где? Где Медведица? – теребит меня Мишка.
– Вер… – Я легонько встряхиваю ее за плечо. – Ты что, обиделась?
Она поднимает на меня глаза, потемневшие, необычайно строгие. Мне становится неловко за дурацкую выходку.
– Никогда больше не шути так, – поднимаясь, произносит она очень серьезно, – пожалуйста, никогда…
33
Дома – ставшая привычной игра в молчанку, изредка нарушаемая выплеском «последних новостей» типа:
– Дядя Коля приглашает на день рождения.
– Я не могу.
Нет никакого желания сидеть за столом с людьми, называемыми родственниками, от родства с которыми остался лишь десяток пожелтевших фотографий общих прабабушек-прадедушек да несвязные обрывки воспоминаний далекого детства. Закусывать традиционным «оливье» и принимать участие во взрослой игре с основным правилом: казаться лучше сидящего рядом. Хоть в чем. Работать круче и денежнее, отдыхать дальше и южнее, трахаться чаще и дольше, пить больше и крепче. В перерывах выслушивая сочувственные расспросы на тему моих жизней там и здесь…
– Я не пойду.
– Слава! У Нас не так много родственников…
– Я же сказал: нет.
Мама, пожевав губами, обиженно замолкает. Почему я не могу объяснить ей? Пытаюсь, но что-то мешает. Я никогда не умел говорить. Иногда думаю – издаст Огурец свою книгу, и я принесу им прочесть. А может, не стоит…
– г. Иру.
– Что?
– Я говорю, вчера встретила Иру.
– Какую?
– У тебя было много Ир? – сердито парирует мама. – Ту самую…
Верно. Глупый вопрос.
– Ну и как она? – Я спрашиваю, чтобы поддержать разговор. На самом деле мне все равно. Это имя звучит как сотня других, не вызывая никаких эмоций. Абсолютно никаких. Даже странно.
– Выходит замуж. За бизнесмена. Автомобилями, что ли, торгует… Или запчастями. Они в свадебное путешествие едут на… – Мама мор-шит лоб, старательно припоминая, потом произносит жалобно: – Ну, острова какие-то… Где-то рядом с Америкой.
– Бог с ними, с островами. Совет да любовь.
– А ты по-прежнему встречаешься с этой женщиной?
– С Верой. – Выговариваю я с легким нажимом, удивляясь непостижимому маминому упрямству,
– Нет. Но я догадываюсь.
– Она не похожа на Иру. Вера совсем другая. Я бы сказал, противоположная…
– Еще бы. Разведенная с ребенком… Ну когда, – она повышает голос, – когда ты поумнеешь?
– Уже. Жаль, что ты этого не замечаешь. – Я встаю, мою тарелку, чашку и шагаю к дверям.
– Снова вернешься утром? – кричит вдогонку мама. – Тогда уж вообще не приходи! Господи, за что нам с отцом на старости лет такое наказание…
Дверь родительской комнаты со скрипом открывается. На пороге появляется отец. В последнее время он здорово сдал. Пижама висит на нем как на вешалке. Я снова чувствую укол вины. Непонятной, гнетущей. Неизвестно за что.
– Мы тебя разбудили? – спрашиваю. – Извини. Как ты, получше?
– Ничего. Ступай, сынок. Все будет хорошо. Вот будут праздники – пригласи свою знакомую, посидим, телевизор посмотрим… А ты, мать, – неожиданно его голос обретает силу и твердость, – прекрати шуметь.
34
Гарик повесился утром, около девяти. К вечеру он уже закоченел и, когда мать, придя с работы, попыталась его высвободить, с грохотом, будто пластмассовая кукла, упал на пол, ударившись головой об угол стола. А она плакала, и просила его очнуться, и пыталась согреть его руки дыханием, и потом просила у него прощения за все…
Мать говорит это, глядя перед собой невидящим взглядом, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник. Она уже не плачет. И никого не обвиняет, кроме себя.
В маленьком тряском автобусе мы движемся в сторону кладбища. Гроб, обитый синей тканью, пахнет свежестругаными сосновыми досками. На поворотах, качаясь на своем постаменте, он съезжает то вправо, то влево, и нам приходится поправлять его и придерживать. Я смотрю и думаю, что напрасно мы выбрали синий цвет. Какой-то он неживой… И тотчас себя одергиваю. С нами в последний путь Гарика провожает старушка-соседка, несколько подавленных ребят одноклассников и две женщины с работы Алевтины Николаевны, шепотом обсуждающие ужас предпраздничных цен…
Она не ожидала, что это может произойти. Особенно в тот день… Он был на редкость спокоен, даже улыбнулся матери, когда запирал за ней дверь. И у нее не было никаких дурных предчувствий. Напротив, она подумала, что, возможно, он постепенно приходит в себя и когда-нибудь, пусть не очень скоро, но станет прежним… Устроится на работу – он ведь до армии учился на автослесаря, – встретит девушку, женится, появятся дети… И все забудется, как кошмарный сон. Ведь возвращались же солдаты после Второй мировой, и жили… Ее отец тоже. Правда, тогда к пришедшим относились как к героям и никто не говорил: «Мы тебя туда не посылали».