Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Так он же, товарищ капитан, ничего не сказал. И документы не предъявил. Заперся в туалете, не открывал, ну я и… — смущенно лепечет оперуполномоченный Любимцев.
— Выбрали место для задержания! — насмешливо говорит военный. И обращаясь к задержанному и повышая его в научном звании: — Вы уж, товарищ профессор, извините нас. Явное недоразумение. Вот, пожалуйста.
Паспорт и бумажник возвращаются их законному владельцу.
— Ничего, товарищ, всякое бывает. Вот жалко, что скоблёнка остыла. Но коли не секрет, за кого вы меня приняли?
— Война. Сами понимаете, товарищ профессор. Всякое может произойти.
— Ага! Немецкий шпион, заброшенный в древний русский город Рязань. Всё правильно. Я свободен, товарищ капитан?
— Конечно! Конечно! И еще раз приношу
— Война меня в поезде захватила. Еще до Ташкента. Всего хорошего!
— Встретимся еще, товарищ профессор, коли в Рязани останетесь. Не Москва!
Бывший задержанный покидает тихую подворотню, и за ним неторопливо выходят капитан и его помощник в штатском. Кажется, капитан читает длинную нотацию товарищу Любимцеву…
Прошло около трех часов после туалетной истории. За это время Муромцев разыскал Кэмрадов, договорился, что поживет у них несколько дней, сходил на вокзал за чемоданом, занес его к Кэмрадам на квартиру, оставив там и свое подозрительно заграничное пальто. Но шляпа и усы остались и вновь подвели Муромцева.
Узнав, что военком куда-то уехал и раньше чем к двум часам не ожидается, Дмитрий купил газету и читал ее, сидя на одинокой скамье в маленьком тенистом сквере. Не читал, а только пытался читать. Буквы механически складывались в слова, слова — в предложения, но он не задумывался над смыслом, так как перенесся туда, «до войны», в вечер прощания со своими друзьями в Чарджоу.
…По перрону метался Герберт. Скособоченный, впалогрудый, лохматый, с чемоданом и какими-то свертками, да еще и с большущей дыней-«малярийкой» под мышкой. Какой уж там богатырь, хотя и играл могучего горного «орла», Сардиона. Покрикивал: «Бастрей, бастрей!» — хотя торопиться-то уж было некуда. И Девени — художественный руководитель театра — воинственно сверкал выпуклыми бледно-голубыми глазами:
— Вы со своей энергией встряхнете старушку Рязань. И беритесь-ка за театр — ей-ей, получится!
А уж перед самым отходом поезда тихо сказал:
— Низко поклонитесь Настасье Алексеевне. Напомните, ей завещаю все свои книги и записки. Может, пригодятся. А увидеться больше, пожалуй, и не придется… Хотя чем черт не шутит! — И стоял, вцепившись искривленными подагрой пальцами в рыжую, с проступающей сединой бороду, худой, сгорбленный, похожий на старую хищную птицу, но с глазами, полными слез, доброты и прощания.
— Считайте, Дмитрий, что вам сдали флёш руаяль [41] . Приглашены в Рязань. А от Рязани до Москвы — тьфу! — И Бернард Кратко, превосходный скульптор и, что еще важнее, хороший друг, смачно плюнул на перрон и растер плевок подошвой. — И еще вообразите себе, что сняли летний палаццо и приезжаете в Москву как большой пан! — И, напутствуя так Дмитрия на своем немыслимом жаргоне, Кратко старался незаметно засунуть ему в карман пиджака несколько смятых тридцаток.
41
Одна из лучших комбинаций в покере; здесь — повезло (франц.).
Дмитрий что-то отвечал провожающим его друзьям, хохотал, похлопывая по плечам, вновь и вновь пожимал им руки. Но задолго еще до того, как они бросились догонять его и горячий ветер сразу же отбросил их назад и они потерялись в густой и жаркой тьме прошлого, пахнущей пылью и дыней, Дмитрий стал наспех перелистывать их, как страницы воспоминаний о том, что было, но уж, конечно, больше не повторится. Они говорили, а потом торопливо выкрикивали слова, которые он сейчас прочел в газете: «неизбежно…», «сокрушительный…», «разгромлен…». Нет, не эти, а какие-то другие, вклинивая их в нарастающее железное урчание колес, а он не улавливал смысла всех этих ободряющих, доброжелательных выкриков, ибо уже начал свой путь от станции Прошлое к станции Будущее и раздражался и негодовал на каждую, даже мимолетную, задержку в пути. Он сидел у открытого окна, и кромешная азиатская ночь, душная, черная, в зеленоватых звездах, с грохотом бежала назад, и уже пили кок-чай с вяленой дыней, и знакомый по Чарджоу директор шелкомотальной фабрики в красном полосатом халате, наброшенном на белоснежную шелковую рубашку, вытирал платочком темное, красивое лицо и обстоятельно рассказывал Муромцеву, как проведет отпуск в Москве. Проводница собирала билеты и разносила тощие тючки с постельным бельем. Капитан-пограничник, удобно расположившись на верхней полке, методично сокрушал жареного фазана, запивая большими глотками вина из фляги. Лицо его постепенно розовело, и он вдруг предложил показать потрясающий фокус на картах, если у кого-нибудь из милых попутчиков они найдутся. А над всем этим неторопливо копошащимся настоящим, в котором Дмитрий только присутствовал, и только вынужденно, ибо не мог мгновенно переместиться в будущее, поднимался бесконечно длинный мост, и по этому мосту всё шел и шел Дмитрий к Рязани, где ему никогда не приходилось бывать, но которая мнилась как игрушечный деревянный город, сияющий позолотой своих куполов. И вдруг, в Ташкенте, мост мгновенно и беззвучно рухнул, увлекая за собой так и не достигнутое будущее. Начальник поезда сказал: «Сегодня, на рассвете…» Был уже жаркий солнечный день, но капитан-пограничник с чемоданчиком и шинелью, переброшенной через руку, тотчас же бросился в этот рассвет. И туркмен в полосатом халате… Темное лицо его выражало недоумение и боль. И сотни людей, ехавших в отпуск, в командировку, на свадьбы и похороны, торопливо покидали вагоны скорого «Ашхабад — Москва» и уходили в этот долгий, долгий рассвет. А Дмитрий остановился как вкопанный на самом краю обрушившегося моста и, как ни вглядывался в даль, уже не видел игрушечного городка, в который так стремился… «Вражеская авиация продолжает совершать налеты на наши города…»
Он услышал приближающиеся тяжелые шаги. Тум, тум… И еще раз — тум. Заглянув через край газетного листа, он увидел, как, возле самой скамьи, на зелень легла и застыла чуть вытянутая тень человека. Тогда он сложил газету. Перед ним стоял сержант милиции, подтянутый и чрезвычайно внимательный.
— В чем дело, сержант? — спросил Муромцев, хотя уже знал, что дело в его английских усах.
— Пройдемте, гражданин, — вполголоса предложил сержант.
— Ладно, пройдемте, — вздохнул Муромцев.
Они пересекли сквер и вышли на улицу. На этот раз сержант шагал рядом, и кобура вздрагивала на его левом бедре.
В отделении милиции сержант шепнул что-то на ухо дежурному, тот оценивающе осмотрел Муромцева с головы и до ног, нахмурился и сказал:
— У себя он.
Сержант кончиками двух вытянутых пальцев тронул Муромцева за плечо:
— Пройдемте, гражданин.
Прошли по коридору и возле третьей двери остановились.
Сержант постучал и распахнул ее перед Дмитрием. И, черт возьми, вот приятная встреча! В тесном кабинетике за столом сидел оперуполномоченный Любимцев и сосредоточенно перебирал какие-то бумажки.
Скроив идиотскую улыбочку, бравый солдат Швейк, то бишь Муромцев, доверительно сообщил:
— Доставлен к вам по подозрению в шпионаже. Добрый день!
Любимцев прервал изучение документов, взглянул и ахнул:
— Опять… вы!
— А кто же еще? Бомарше, Лоуренс, Мата Хари… И всё я. Один-единственный на всю вашу Рязань. Лихо получается!
— Ну что вы скажете, — развел руками Любимцев. — Можете идти, сержант.
Муромцев с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться в круглое, румяное лицо Любимцева.
— А вы что скажете? — спросил он, когда сержант вышел. — Второй привод за день. И вот таким-то способом вы и впредь намереваетесь распознавать и обезвреживать вражескую агентуру? Шляпа, усы, трость — значит, он самый и есть. Не хватает еще, чтобы спрашивал по-немецки, как пройти на такую-то улицу, где у вас пушки делают.
— Да вы не расстраивайтесь, — примирительно сказал Любимцев и, помолчав секунду, добавил: — …товарищ профессор. — Ведь именно так сегодня утром назвал этого странного субъекта в шляпе начальник Любимцева — капитан. — Вы присаживайтесь. Курите? Вот папиросы. Мы тут, знаете, совсем с ног сбились.