Давай заново
Шрифт:
К тому моменту когда я созрел посвятить Зановскую в своё непростое отношение к ней, заявился Вадим. Но царапнуло сильнее не само его возвращение, а то как она кинулась в прежний омут, лёгкой рукой перечеркивая тонкую грань, спалив мост налаженный нами.
Спустя несколько дней молчаливой ярости мне пришлось вернуться, но до этого тщетно занимаясь высасыванием из себя похабных мыслишек, не без помощи умелого ротика Наденьки. Глупо получалось, до омерзения к самому себе. Пользовался девкой, а закрывая глаза только и видел Зановскую, и слышал хриплые стоны совсем не реальной партнерши, а той, которая наверняка в этот момент другому отдавалась.
Тогда я по глазам её понял, что она вернулась к Штриху, а на языке то и дело вертелся вопрос. Сразу она ему дала? Или всё-таки что-то чистое и необременённое похотью оставалось в их больных отношениях? Но молча глотал злобу и ненависть к сопернику, заедая горечь мимолетными интрижками.
Я был жив и здоров, а ещё и периодически счастлив, особенно когда умудрялся напиваться и трахаться, но только с выключенным светом, чтобы в темноте можно было представлять ту, по которой слетал с катушек. С Надей у нас хорошенький тандем получался, она не обремененная розовыми очками взвешенно подходила к нашим случкам. У неё была работа с большой зарплатой и минимальными обязанностями, так ещё и бонусом в виде добавки перчика в плотские забавы на рабочем месте. Во мне не бушевал сперматоксикоз, гордость правда выла часто и тоскливо. А задетое самолюбие глумливо извращалось в сексе с одной только целью — вытолкать из крови ядовитую примесь чужеродного Ксюшиного напоминания.
Чёртово наваждение продолжалось бесконечно, мучительно изводя душу и тело, а ей хоть бы хны. Даже после драки, что затеял Вадим, эта дурочка не решилась с поводка сорваться. Так и бегала к нему, раны зализывала и в упор не замечала никого. Оба мы были хороши, я подыхал без неё, а она рядом с Вадимом, но гордо задирала нос и твердила, что у них за плечами больше пяти лет отношений.
Но не на аркане же её от хозяина уводить? И вариться в котле этом порочном не мог её бросить, каждый раз клялся сам себе, что брошу. Всё брошу. И жалеть её и одновременно желать, и лезть в её отношения. Но срывался, очертя голову спешил по первому Ксюшиному зову.
— Можешь забрать из мед. центра на Соколова? — её вопрос словно выстрел в голову и пока я несся, бросив намеченный секс марафон, судорожно перебирал поводы Ксюшиного нахождения в больнице.
Тащил её по больничному коридору и злился, до хруста в костяшках сжимал ледяную ладонь, давил с остервенением. Боялся раздавить хрупкие пальцы, но давил. Желваками играл, вспоминая что такое уже происходило когда-то со мной.
Но то была Алёнка и мой ребёнок, которого убили, а уж потом мне рассказали. Мол слушай слабак, ты ничего не решаешь, ты так приложение, генетический материал ненужный. И от него полагалось избавиться. Убить её тогда хотел, но не посмел и в глаза ей взглянуть тоже. Боль огненным шаром жгла в груди, в угли превращая внутренности, оставляя не тронутой лишь телесную оболочку. Кожа трещала, но самообладание держалось на волоске, напоминая что я всё же мужик и расквасить лицо женщине, совершенно не выход.
— Дура ты, Зановская, — тряс её за плечи, дурости её удивляясь. Нервно прикурить пытался и слушал как Ксюша истерит, давясь слезами. Она хотя бы осознавала ошибку свою, в отличие от Алёны. Та сукой на меня смотрела после аборта и не кривя душой посылала ко всем чертям, спеша подлечь под отца поскорее. Рефлексировать было противно и я
Вёз Ксюшу домой и руками сильнее руль сжимал от неконтролируемой злости, бесился до скрежета зубного с привкусом размолотой в труху эмали. Втащить ей хотелось прямо по лицу, чтоб мозги вправить на место. За волосы оттаскать, может тогда бы думать начала. А потом и Вадиму яйца отбить, да так, чтобы навсегда.
А вместо всего этого нянькался с Ксюшей, будто долг отдавал, душу свою очищал, ведь Алёне мои потуги ни к чему были, её Крутилин старший грел.
Да и не в этом дело наверное было, а в том, что давно как привороженный думать мог только о Ксюше, заливаясь теплом рядом с ней. Ненавидел её за этот поступок, а любить не переставал. Глубже впускал её в себя, позволял проворно занимать удобную позицию, а не тесниться где-то в уголке.
Хотел много и сразу, перестать прятать чувства, высвободить дурман, что едко отравлял меня. Её хотел физически украсть, а душевно запереть, восполнить пробел, и зашпаклевать сквозную дыру в груди рядом с разбитым сердцем. Позорно, как школьник признался в любви, хоть и в шуточной форме. Ну не мог я позволить обнажится до конца, вот и прикрылся скабрезным юмором.
Зря старался, потерял контроль, наверное просто отвык от мысли, что людям свойственно предавать, ломать других в угоду себе. С целью наживы, денег, статуса, призрачного налёта чувств. Знал же как все будет, даже смешно стало от того, что не сразу понял не надолго наша идиллия. Кукловод вновь притянул любимую куклу.
Смотрел на Ксюшу и ощущал себя полным кретином. Жаждал любви, выворачивался, бился за ничтожную иллюзию стать счастливым, а в итоге получал удар в спину, на которой и места живого уже не оставалось для предательских штыков.
Кровью захлебывался, когда Вадим с отморозками пинали меня во дворе, самоутверждаясь за счёт слабости моей. Но и тогда страдал меньше, подозревая что хруст в груди это не лопнувшая гордость, а переломы.
— Я не люблю тебя Андрей, ни сейчас, ни тогда когда спала с тобой. Это был просто секс, — меня сломали её слова, пущенные по венам чистым ядом, конвульсией пробив мышцы. Сил бороться, вгрызаться в то, что не принадлежало тебе, становилось бредом. Отпускал её, брезгливо отмываясь от мыслей о ней, не мог позволить себе звать обратно.
Сука, а ведь знала куда бить, там где тонко, где лёгкой паутинкой прикрыто от чужих глаз, но до сих пор гнило. И ныть не переставало… никогда… ни в минуты буйного оргазма, ни в обычные дни уединения с ней.
Выбить желал Ксюшу, но она снова возвращалась, каким-то адским наваждением проникала в пустую голову, прокатывалась секундной судорогой по телу, оставаясь на языке горьким отчаянием. Душу изливала о своём наркоманском прошлом, а я ударить её хотел, боль причинить. И так злился на эти реакции, что бежал прочь от неё, чтобы остыть, ведь из-за тайн Ксюшиных любить её я не перестал.
Сильней прикипал, ведь знал каково быть поломанным и ненужным. Прощать хотел, душить в своих руках и никому не отдавать. И прощал… боль с ней делил, в постели пропадал, чувствуя не похоть, как обычно, а дикую зависимость, изъедающую. Вёлся как пацан малолетний, на любой пинок реагировал, словно ждал подножки.
Дождался. Ксюша… моя… единственная, кому я впервые за столько лет открылся, поверил и допустил не только до члена, в душу пустил, пинка дала. Придурок сопливый не иначе, раз верил, что может быть по другому.