Давайте напишем что-нибудь
Шрифт:
– Как это Вам удалось? – искренне поразился Деткин-Вклеткин.
– С первой попытки, – переходя к водным процедурам, спокойно сказал Случайный Охотник. – Будучи существом, живущим именно в этих краях, я быстро заметил, что должен распространить заключение «хороших в этих краях сроду не водилось» на себя лично.
– Ай, молодец! – восхитился Деткин-Вклеткин. – Я вообще-то не имел намерения касаться Вас лично, но, если так уж само собой автоматически получилось, сердечно рад.
Водные процедуры Случайного Охотника имели самые неожиданные последствия: от горячей воды снежок начал таять и сквозь него, как нежные весенние ростки, проглянули вмерзшие в лед спички.
Деткин-Вклеткин от слишком внезапной радости сразу же потерял сознание, сохранив
Изгнанная с привычного места моча, к сожалению, не смогла никуда пристроиться… но анализировать ее поведение автору дальше отчасти неприятно, отчасти неловко, потому он и сообщит лишь результаты анализа, а они таковы: сознание, слава Всевышнему, к Деткин-Вклеткину вернулось, причем вернулось даже больше сознания, чем было потеряно, хотя раньше казалось, что сознания у Деткин-Вклеткина и так предостаточно. С б'oльшим количеством сознания Деткин-Вклеткин принялся понимать так много, что даже самое бойкое перо не опишет. Он в слезах по пояс взирал на тоненькую полоску из спичек, в своем уме уподобляя ее полоске солнечного света под затворенной дверью, и, в конце концов, охваченный поэтическим вдохновением, сказал:
– За этой дверью – другой мир, большой и светлый, который не знает горестей и печали!
Случайный Охотник, приостановив серию безукоризненных заносок, начал плакать, как Menschenskind[ 10 ], – настолько глубоко тронули его простые слова Деткин-Вклеткина. Да и Карл Иванович, внутренний эмигрант, всплакнул часок-другой.
Время, незаметно пробежавшее за реагированием на приведенные выше к общему знаменателю слова, Деткин-Вклеткин умело использовал для того чтобы доползти по льду до того места, где кончалась окружность из спичек, вынуть из трусов аккуратно сберегаемую там и позаимствованную в Африке спичку, найти быстрыми глазами возок со спичечными коробками, наполовину занесенный снегом, и начать сзывать плачущих.
10
Дитя человеческое (нем.).
– За работу, полно плакать! – бодрым голосом сказал он, неожиданно для себя воспользовавшись украшением российской поэзии – хореем, и раскрыл первый коробок, личным примером демонстрируя готовность далеко пойти.
Хорей и задал ритм самозабвенному труду. Этот самозабвенный труд даже Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, превратил в поэта, и тот выступил с таким нехитрым творением:
– Самозабвенному труду не предпочту я ерунду! – причем на него посмотрели с удивлением, ибо, во-первых, это был ямб, а во-вторых, разве что круглый дурак в подобном случае оказал бы предпочтение ерунде.
Они трудились в поте лица и тела: Деткин-Вклеткин сосредоточенно и сурово, Случайный Охотник – пританцовывая и припевая: «Как будто два крыла природа мне дала – пришла моя пора!», Карл же Иванович, внутренний эмигрант, – тяжело отдуваясь от невесть откуда взявшихся над ним жирных летних мух и аккуратно прихлопывая пластиковой мухобойкой к бескрайней ледяной пустыне наиболее надоедливых из них.
Вот тут и возникла на горизонте голая баба.
В общем-то, не сказать чтобы автор не отдавал себе отчета в том, что словосочетание «голая баба» способно быть притягательным только для самого низкопробного читательского вкуса. Так и мнится, как один представитель низкопробного читательского вкуса восторженно говорит другому: «Слышь, земляк… (а представители низкопробного читательского вкуса именно так друг к другу и обращаются: земляк!) – я тут на днях ознакомился с одним художественным произведением литературы – слышь… (представители низкопробного читательского вкуса всегда употребляют это выразительное слово дважды, а то и трижды!) – там сплошь голые бабы в пространственно-временном континууме (представители низкопробного читательского вкуса обожают эту точную формулировку!)». Но ты, мой читатель, поймешь, вне всякого сомнения, что голая баба введена в структуру текста отнюдь не в угоду низкопробному читательскому вкусу… да и не голая баба это, в сущности, вовсе, а наша с тобой голая Баба, с которой мы давно уже и хорошо знакомы по 10й главе – правда, тогда она еще была одетая и с воза, но… как правильно говорили в Древнем Риме, «tempora mutantur, et nos mutamur in illis» (что в переводе на наш с тобой, о читатель, сочный язык означает «всякому овощу свое время»), короче (а короче уже настоятельно требуется, ибо предложение неумолимо затягивается, подобно смазанной тюленьим жиром петле вокруг мускулистой шеи), голая баба есть не голая баба, а голая Баба – и пусть прописная буква, сопровождающая эту Бабу, успокоит тебя, мой читатель!
Итак, повторяю почти в точности: «Тут-то и возникла на горизонте голая Баба с большой буквы». И, надо заметить, возникла отнюдь не одна, но в неприятной компании эскимоса Хухры-Мухры…
Компания только издали казалась неприятной, приблизясь же, оказалась просто приятней некуда – доселе занятые спичками персонажи аккуратно положили спички на лед и залюбовались подошедшими.
– Приятные люди, – честно начал Деткин-Вклеткин, а закончил еще честнее: – Хотя раньше казались омерзительными.
Случайный Охотник и Карл Иванович, внутренний эмигрант, согласились с ним сначала целиком, а потом – чтобы не было сомнений – еще и полностью.
– Знаете, что сделало нас такими? – в один голос спросили Хухры-Мухры и голая Баба с большой буквы.
– Да нет, откуда же… – продолжал быть честным Деткин-Вклеткин.
– Мы так и подозревали! – возликовали Хухры-Мухры и голая Баба с большой буквы. – Такими сделало нас искусство.
– Какое конкретно искусство? – придрался высокообразованный Деткин-Вклеткин.
– Конкретно искусство ваяния, – стремглав ответили Хухры-Мухры и голая Баба с большой буквы: было видно, что ответ на данный вопрос подготовлен ими заранее. Это растрогало Деткин-Вклеткина, но он и виду не подал.
Не чуткий ни к чему прекрасному, кроме своих же гадких самодельных виршей (которые автор чуть выше неосторожно квалифицировал как произведения «поэта»), Карл Иванович, внутренний эмигрант, сказал в ледяное пространство:
– Почему у меня такая голая жена?
– Вы кого имеете в виду, – с ужасом спросила голая Баба с большой буквы, глазами поискав вокруг себя других особ женского пола и не найдя больше ни одной.
– Вас, – просто, но с испугу тоже на «вы», ответил Карл Иванович, внутренний эмигрант.
– Разве мы знакомы? – Голая Баба с большой буквы принялась во все свои чудом уцелевшие глаза рассматривать старикана, на губах которого ослепительно блестел жир съеденной им в одиночестве оленихи. Так и не узнав, в конце концов, Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, голая Баба с большой буквы обратилась к Хухры-Мухры: – Мастер, неужели Вы изваяли и этого… и это произведение?
Хухры-Мухры сделал еще один шаг вперед – и стоявшие перед ним зажмурились: настолько красив был теперь Хухры-Мухры.
– Искусство преобразило меня, – хорошо поставленным на почетное место голосом начал Хухры-Мухры. – Но по отдельным едва заметным чертам присутствующие смогут, наверное, опознать во мне знакомого им эскимоса Хухры-Мухры.
– Вы больше не эскимос разве? – воодушевился Карл Иванович, уловив в высказывании Хухры-Мухры едва заметные эмигрантские нотки.
– Я бы попросил Вас – насколько могу любезно, – обратился к нему преображенный Хухры-Мухры таким образом, каким вообще в жизни никогда не обращался ни к кому: во-первых, на «вы», во-вторых, с изысканностью аристократа плоти и крови, – не торопиться задавать следующий вопрос, пока Вы не получили ответа на предыдущий.