Давайте напишем что-нибудь
Шрифт:
Деткин-Вклеткин был человек образованный. Если, конечно, он вообще человек.
Вторая особенность Деткин-Вклеткина состояла в том, что жил он сугубо внутренней жизнью, а внешней жизнью он не жил. Внешней жизни для него вообще не существовало: изредка, правда, что-то извне попадало вовнутрь – и это страшно пугало Деткин-Вклеткина. Он принимался тосковать, начинал размышлять о том, куда бы поместить проникшее в него нечто… и тогда надолго выходил из себя, а потом блуждал как потерянный. Например, как потерянный рубль. Или – как потерянный зонт.
Если же вовнутрь извне не проникало ничего, Деткин-Вклеткин жил спокойно своею внутреннею жизнью и был ею в себе доволен.
Он понятия не имел, как называются страна, в которой он пребывает, город и улица, где
Не интересовался он и тем, что говорят люди, – не интересовался даже, на каком языке. Сам говорил редко, причем на том языке, на каком получалось, – особенно не задумываясь.
Может быть, все это было так потому, что Деткин-Вклеткина постоянно занимал один Большой Вопрос: «В чем смысл жизни?» Он давно уже понял, что спрашивать об этом никого не надо. Когда-то, в далеком детстве, Деткин-Вклеткин подошел к двум-трем прохожим со своим Большим Вопросом, но один из них в ответ дал ему конфету, кем-то надкушенную в прошлом. А другие и этого не давали, – только рассмеивались. И, рассмеявшись, уходили своими дорогами.
Тогда Деткин-Вклеткин изучил от начала до конца сперва всю медицину, потом всю философию, но смысл жизни не открылся ему. С отчаяния Деткин-Вклеткин принялся за искусство и увяз в нем, потому что не было у искусства ни начала, ни конца, а была одна середина – и середина эта была золотая. Он впился в золотую середину, полагая себе, что там и есть смысл жизни – и даже, может быть, не один, а два или три. Но искусство только обманывало Деткин-Вклеткина золотою своею серединою: то одно казалось ему смыслом жизни, то другое, а то и вовсе ни одно ни другое, но, наоборот, какое-нибудь пятнадцатое. Таким нечестным было искусство – и Деткин-Вклеткин грустил, смутно догадываясь, что ничего тут не попишешь. Он ничего и не пописывал, но от поисков не отказывался. А поскольку известно, что «жизнь коротка, искусство вечно», Деткин-Вклеткин до конца жизни обречен был вгрызаться в золотую середину… правда, он этого не знал и все надеялся, что уже совсем скоро подойдет к смыслу жизни и скажет ему: «Здравствуй, Смысл Жизни! Меня зовут Деткин-Вклеткин, я так долго тебя искал!»
Да, следует придумать Деткин-Вклеткину работу: каждый ведь должен работать, добывая средства к существованию, тем более что духовная пища нынче дорога. Работа у него была, значит, какая… а вот такая: нетрудная, но очень ответственная. Он измерял расстояния между разными предметами в дюймах и инчах. Два раза в месяц ему надлежало представлять в свое учреждение, названия которого он не знал, а если и знал, то все равно не понимал, что оно означает, отчет о проделанной работе по строгой форме № 1. Отчет всякий раз начинался словами: «За истекший месяц мною, Деткин-Вклеткиным, были произведены следующие измерения в дюймах и инчах…», а дальше в одной графе указывались сами предметы, в другой же – расстояния до них и от них в дюймах и инчах. Беда была, правда, в том, что Деткин-Вклеткин, раз и навсегда поняв, где на его рулетке дюймы, где инчи, совершенно терялся, когда приходилось называть предметы, ибо названий предметов он чаще всего не помнил. Поэтому записи его обычно выглядели так:
«От первого угла до второго угла 20 дюймов 16 инчей.
От такой штуки зеленого цвета с дырочками до одной моей ноги 45 дюймов 00 инчей.
От выступа в одном месте посередине до впадины в другом месте ближе к краю 01 дюймов 28 инчей»
– и так далее.
Когда Деткин-Вклеткин приносил очередной отчет и отдавал его толстой даме, всегда сидевшей за одним и тем же пустым столом в одном и том же белом платье, она обязательно улыбалась ему шестью рядами золотых и снова золотых зубов, после чего медленно и аккуратно разрывала отчет на мелкие кусочки – страницу за странницей, складывала обрывки в большую тарелку, заправляла все это майонезом
Работа отнимала у Деткин-Вклеткина уйму времени и страшно изматывала его, но хорошо оплачивалась. Во всяком случае, Деткин-Вклеткину удавалось купить на свою зарплату ровно столько духовной пищи, сколько он способен был потребить за месяц в поисках смысла жизни. А не искать смысла жизни Деткин-Вклеткин не мог, поскольку сознавал, что, если он не найдет смысла жизни, то его, смысла жизни, скорее всего, вообще не найдут, ибо никому это не надо.
Так жил бы себе и жил Деткин-Вклеткин, если бы однажды сердце его не подпрыгнуло, как ужаленное. Подпрыгнуло же оно не случайно: его действительно ужалило одно воспоминание. Воспоминание было «Марта!» Оно не могло принять более отчетливых очертаний, это воспоминание, потому что пришло издалека, из детства. Деткин-Вклеткин сидел тогда на брегах Невы, причем на левом и правом одновременно, и размышлял свои детские размышления, потому что не знал, что еще с размышлениями этими можно было делать, – как вдруг беспардонная уже и в те времена жизнь ворвалась в них криком «Марта!» – и на крик этот по одному из брегов (Деткин-Вклеткин не помнил, по какому именно) побежала девочка такого же, кажется, возраста, как и сам тогдашний Деткин-Вклеткин. Она была в одних трусиках, а трусики были в красный горошек. Девочка бежала навстречу зову – и Деткин-Вклеткин на одну только минутку поднял глаза, но тут же опустил их и снова вернулся к прерванным размышлениям, чтобы в них забыть крик «Марта!» и бегущую по песку девочку. Крик и девочка забылись хорошо и больше не возвращались к нему, но вот через много лет – «Марта…» – и снова девочка побежала по песку.
Это очень испугало Деткин-Вклеткина – и он стал тосковать: зачем девочка побежала по песку. Натосковавшись, он понял, что не может больше жить без той женщины, которая должна была получиться из этой девочки, и потерял покой. Тогда он тут же захотел измерить в дюймах и инчах расстояние от себя до того места, где потерял покой, но расстояние было столь велико, что измерить его имевшейся у Деткин-Вклеткина рулеткой оказалось невозможно: на это не хватало никаких дюймов, не говоря уж об инчах. Тут он и решил, что пропал, а решив так, сразу сел писать заявление:
«Прошу освободить меня от занимаемой мною должности по собственному желанию, которое состоит в том, чтобы меня освободили от занимаемой мною должности по собственному желанию, которое состоит в том, чтобы меня освободили от занимаемой мною должности по собственному желанию…»
– и так далее. Когда Деткин-Вклеткин устал писать это заявление, занявшее около сорока страниц и все еще не подошедшее к концу, он сразу же отнес его на работу, приняв решение досказать устно то, чего ему не удалось дописать.
Впрочем, досказывать не пришлось. Толстая дама, как всегда, улыбнулась ему шестью рядами золотых и снова золотых зубов, медленно и аккуратно разорвала заявление на мелкие кусочки, сложила обрывки в большую тарелку, залила майонезом и, быстро, как обычно, съев все это, отсчитала Деткин-Вклеткину причитающуюся ему за неполные полмесяца сумму, а потом радушно сказала: «Ни за что не приходите в следующий раз». Забегая вперед, скажем, что именно так он и поступил.
Покончив с работой, Деткин-Вклеткин сразу же отправился на брега Невы в надежде, что по песку пробежит или, на худой конец, пройдет женщина Марта, когда ее кто-нибудь окликнет.
Деткин-Вклеткин ждал несколько месяцев, но женщины Марты по песку не пробежало, зато пролетела однажды над ним жирная невская чайка и сказала ему на лету:
– Если ты, Деткин-Вклеткин, ждешь Марту, то ее тут нет.
Деткин-Вклеткин поразмышлял над этой информацией умом и решил, что ничего особенно нового и интересного ему не сообщили. Тогда – чуть ли не впервые за свою зрелость – он обратился к живому существу (чайке) с вопросом:
– А где она?
– В конторе! – странно и страшно крикнула чайка и улетела на веки вечные.