Давите их, давите
Шрифт:
– Выключи зажигание. Положи ключи на полочку. Поставь на нейтраль и на ручник. Опусти стекло.
– Я вышел из машины, подошел к его дверце, поднял пистолет.
– Кто еще с тобой был тогда в автобусе? Кто бил меня? Кто искал Прохора Русакова? Отвечать!
Он ответил. Но не сразу. И не потому, что раздумывал, колебался. Он добросовестно вспоминал. И так же добросовестно ответил. Даже некоторые адреса и телефоны назвал.
Я сунул пистолет за пояс, плюнул ему в глаз и пошел к шоссе.
Вот уж дверь в баньку-то не скрипнула. Я скинул
– Нагулялся?
– спросила Яна ясным голосом.
– Стало быть, вволю.
– Спать хочешь?
– В каком смысле смотря?
– А как тебе милее?…
Все дни до среды мы, как ни странно, были заняты хозяйственными делами. Бандюги бандюгами, а жизнь шла своим чередом, в любви и трудах. А что делать? Сердце без любви черствеет, а хозяйство без труда чахнет.
Яна - эта наша городская фифа, дитя горячего асфальта - быстрее всех освоилась с сельским бытом, будто в родную деревню вернулась.
Саныч ее от души похваливал: все у нее ладилось - и в дому, и вокруг дома. Сена с соломой уже не путала. Даже коров научилась доить. И было почему-то очень приятно смотреть, как она, похожая в косыночке на красивую крестьянку, сдувая со щеки обязательно выбившуюся пепельную прядь, азартно работала своими узкими нежными ладонями; как, шипя, в волнах замечательного запаха, закипает в подойнике густой пеной парное молоко. Как довольная Апреля тянется к ней лобастой безрогой мордой, просит вкусненького…
С Прохором сложнее было. Конечно, он догадывался, что булки не растут в поле, но, подозреваю, с изумлением узнал, что коров, оказывается, доят не в молочные пакеты. Он даже самовар ставить не научился. Лопата в его руках не держалась, топор слетчи с топорища, молоток почему-то категорически предпочитал не шляпку гвоздя, а пальцы, яйца выпрыгивали из кошелки, поросята кусались, петух ревновал к курам и норовил взлететь Прохору на голову…
– Ладно, - сжалился наконец над ним Саныч, - в пастухи тебя определю…
Прохор загорелся. Вообразил, видно, себя кудрявым Лелем с жалейкой - расшитая рубаха до колен, гребешок на поясе и лапоточки на ногах. Вокруг красны девки в сарафанах, и среди них - Яна в венке из васильков…
– …Будешь утром телят выгонять на солнышко, на травку - пока она есть. А вечером пригонишь обратно, в телятник.
– И протянул ему кнут.
Тут Прохор угас. Спрятал руки за спину.
– Что? И это не умеешь?
– изумился Саныч.
– Учись.
Он легко взмахнул кнутовищем - длинная ременная полоса с волосяной кисточкой на конце послушно побежала волнами назад и легла за его спиной - как по линейке. Неуловимое движение - и она рванулась вперед, раздался сильный, резкий, как выстрел, треск.
– Это не трудно, - обнаглел Прохор.
– Этому я сейчас научусь. Главное - принцип действия этой структуры понять.
– Во-во, - согласился Саныч, - структуры. Поставь-ка коробок, - он кивнул на забор, где на
Прохор поставил на дно банки торчком спичечный коробок. Саныч прищурился и взмахнул рукой - коробок с треском исчез, словно взорвался, от него даже дымок пыхнул. Прохор засунул пальцы под мышки, хмыкнул.
– Леша, хочешь сигарету твою загашу, прямо во рту?
– Не смей, Серый, - взвилась Яна.
– Он тебе голову снесет, если промахнется.
– Слабо?
– подначил Прохор.
Я повернулся к Санычу профилем, вытянул подальше губы с зажатой в них сигаретой. Прохор хихикнул, Яна ткнула его своей нежной рукой в бок.
Стало тихо, как в цирке, перед смертельным трюком, даже воробьи замолкли со злорадным интересом.
Саныч на этот раз примеривался дольше, легонько покачивая правой рукой, вытянув вперед левую, не отрывая глаз от кончика сигареты.
– Не тяни, - пробормотал я, не разжимая губ, - она укорачивается, все ближе к носу…
Дымок сигареты щекотал ноздри, сейчас чихну и без носа останусь.
– Не шевелись, - предупредил Саныч, - и не дрожи. Держи ее крепче.
Раз! Мне показалось, что сигарета дернулась в конвульсии - я скосил глаза: вместо огонька на ее кончике лохматился табак.
Яна зааплодировала.
Прохор решительно забрал у Саныча кнут, огляделся, сорвал с антоновки яблоко и положил его Яне на голову. Повернулся к ней спиной, волоча за собой кнут, начал отмерять шаги. Когда он снова обернулся и поднял кнут, Яна уже доела яблоко и бросила в него огрызок.
На том его обучение и закончилось.
Правда, он тайком, за сараем, сделал потом еще две попытки. С первого раза сорвал с березы старый скворечник, со второго обмотался кнутом, как колбаса шпагатом.
Вечером, как раз к самовару, поспел участковый Андрюша. поинтересовался нашими делами, сговорился с Санычем поехать с утра по фермерам, набирать ополчение, а потом вызвал меня на крыльцо.
– Знаешь наше самое слабое место в обороне?
– Знаю.
– Если ее схватят, мы сдадимся без боя. На любых условиях.
– Если ее схватят, они даже пожалеть об этом не успеют.
– Ты же знаешь Махноту.
– И он меня знает. Кстати, ты мне патронов к «вальтеру» не поищешь? У меня два всего.
– Пошукаю. Разрешение на него, конечно, есть?
– Конечно, нет. То есть есть, но много кратно отобранное.
– Да, с оружием у нас слабовато.
– Он спустился с крыльца, пошел к мотоциклу.
– Ну, бывай жив и здоров. За женой доглядывай все-таки.
Доглядишь за ней…
Полдня Яна, воркуя, оборудовала на сеновале «наше семейное гнездышко». Сгребла к одной стороне сено, отгородила его доской - получилось супружеское ложе. В изголовье поставила ящик из-под водки, разместила на нем керосиновый фонарь, косметику, зеркальце. Натянула веревки и повесила на них распоротые мешки: «спальню» обозначила. По крыше развесила букеты кленовых листьев.