Давняя история
Шрифт:
— Ну, давай, что же ты?
— Пожалуйста.
— Это все мне? Зачем так много?
— По билету на каждую серию.
— Все равно много. А ты разве не пойдешь?
У него дух перехватывает:
— Если вы не возражаете.
— Не возражаю. Гулять так гулять. Раз я твоему другу надоела, значит, свободна. Что хочу, то и делаю.
— Неправда, — говорит Стас глупо, — вам конечно, не хочется со мной идти.
— А тебе хочется?
— Да.
— Ну и пойдем. Только не стесняйся. Ты не знаешь, наверно, что нравишься
— Зачем вы шутите?
— Говори мне «ты». И ничего не шучу. У тебя девушка есть?
— Нет нету.
— Вот, пожалуйста! У хорошего человека и девушки нету, а у подлецов сколько угодно.
— Это вы… ты про Муху так?
— Да хоть бы и про него! Думаешь, не знаю, чего он заметался? Будь спокоен, добрые люди доложили. Ну, дай ему бог счастья. Не все красивых любят, кому чего нравится. Или ошиблась я?
Ее лицо напряглось, непривычно изменилось, вместо приветливого, веселого стало недобрым, вымученным.
— Нет, Таня, это правда.
Она дернула головой, прогоняя мучительное:
— Вот и прекрасно, что правда. Я очень рада за него.
Ему было ужасно жаль ее, но он не знал, что сказать, и повторил любимые слова Мухина:
— Да вы не обращайте внимания. Плюньте.
— Плюнуть? — Она расхохоталась так неожиданно, что Стас перепугался: не истерика ли? — но тут же взяла себя в руки: — Спасибо за совет. Только как же я могу плюнуть? На кого? В душу себе плюнуть, что любила его?
Не мог он утешить ее, смягчить горе, и чувствовал это, но замолчать и уйти не находил сил, а продолжал бормотать жалкое, пустое:
— Нет, не плюнуть, не в душу… Это так… сказано неудачно… Но теперь-то вам за что его любить? Когда вы знаете… Теперь вы должны презирать его. Ведь он недостоин вашей любви, вас недостоин.
Они уже вышли к кинотеатру, здесь было много людей, — и тех, кому посчастливилось попасть на сеанс, а еще больше толкающихся, надеющихся раздобыть билет, если не в кассе, то с рук. Люди подходили, спрашивали: «Нет ли лишнего билетика?» и говорить в такой обстановке то, что говорил Станислав, было неуместно, но он не замечал этого, пока случайно не поднял глаза и не увидел рядом женщину, рассматривавшую их обоих, особенно Татьяну. Он узнал жену отца, и хотя ему нечего было стыдиться, смутился беспредельно, и замолчал, опустив голову, дожидаясь, пока они минуют Веру Александровну.
— Почему ж недостоин? Кто я такая? Он теперь по себе ищет, с высшим образованием.
Около самой билетерши Татьяна вдруг остановилась.
— Ну, что вы там? Проходите! — нажимали сзади.
Она отступила в сторону:
— Вот что, Стасик. Пойди сам. Ладно? У меня настроение пропало.
— Я видел этот фильм. Чепуха, в сущности.
— Почему — чепуха? Трогательная картина. Я ревела, когда смотрела. Ну, да я ж дура… Не хочешь, не ходи. Продай билеты, не вводи друга в расходы.
Она отдала ему билеты, их выхватили из рук, и снова они очутились на набережной. Быстро темнело, вокруг кинотеатра зажглись фонари, ветер уже не бодрил, а нес сырой вечерний холод.
— Я провожу вас.
— Не нужно, Стасик. Иди домой.
Что он мог возразить? Посмотрел только жалко, и она смилостивилась:
— Лучше я тебя провожу. Мне по пути. Я к подруге зайду.
И они пошли через редеющую постепенно толпу, но теперь он молчал. Уходили последние его минуты, и он не знал, как сберечь их, продлить.
— Что ты поскучнел? Мне сочувствуешь? — Он не ответил. — Хороший ты, мальчик, Стасик. Найти бы девушку тебе подходящую.
— Не надо мне никакой девушки.
— Это ты так говоришь, потому что не влюбился еще, не знаешь…
— Знаю.
— Из книжек, что ли?
— Не из книжек, — ответил он зло.
Она поверила, а может быть, и догадалась.
— Неужто неудачно влюбился?
Он промолчал.
— Да ты-то говорил ей?
— Нет.
Татьяна спросила осторожно:
— Она кто, студентка?
— Нет.
— Все равно, сказать нужно. Может быть, она…
Татьяна говорила искренне, но ему показалось, что она играет, смеется.
— Вы хотите, чтобы я сказал?
Они шли вдоль парапета. Выбоины в тротуаре, заполненные талой водой, затянулись непрочным ледком, стали незаметны в вечернем сумраке. Шли рядом, но он не решился взять ее под руку. И когда Татьяна вскинула глаза, услышав его последние слова, даже не смысл их, а тон, и поскользнулась, нырнув по щиколотку в ледяную воду, он не успел подхватить ее, поддержать.
— Ой! — вскрикнула она. — Полный туфель набрала.
Сверху раздался смех. Смеялся моряк, вахтенный наверно, с палубы пришвартованного к набережной судна.
— С первым весенним купанием, девушка! — закричал он, радуясь неизвестно чему. — Заходите сушиться с молодым человеком.
— Обойдемся, — ответила Татьяна недружелюбно.
— Тоже верно, — не обиделся моряк. — Кровь молодая, чего бояться?
Одной рукой держась за перила набережной, она сняла туфлю, выплеснула воду, потерла ладонью ступню. Было досадно: в сумке лежали боты, но она пришла в туфлях, думала понравиться Алексею, дура…
— Вы можете простудиться, — сказал Стас, довольный, что случайность прервала обострившийся разговор.
— Ерунда. Я редко болею.
— Все-таки неприятно. Хотите, зайдем к нам? У нас печка еще горячая. В два счета высушите.
— У вас мне нечего делать.
— Да ведь нет никого, а печка горячая.
Конечно, не о том он думал, чтобы уберечь ее от простуды, но и не заманывал, не хитрил, просто страшно было расстаться через минуту. Да и не надеялся он, что согласится она зайти, и неизвестно, почему она согласилась — то ли не хотелось оставаться одной, потому про подругу выдумала, не хотелось домой возвращаться, то ли приятно и утешительно немного было ей дослушать его сорвавшееся признание.